Эдуард Тополь - Коктейль «Две семерки»

– Городишко Новара, – сообщил Саша. – До Милана полста километров. Нам нужно заправиться бензином.

– И кофе.

Мы подкатили к огромному стеклянному кубу дорожного ресторана при бензозаправочной станции «ВР», сиявшей в ночи неоном рекламы и желтыми огнями навесных фонарей. Жалкие остатки грозового ливня мелким дождичком секли лужи на черном асфальте. Под навесом, у кормушек заправки, стояли легковушки, а поодаль, у заправки соляркой, высились, как стадо бизонов, автофургоны.

– Между прочим, – сказал Стефанович, заправляясь кофе, – ты все время пытаешься понять, как и когда мы с тобой круто разошлись по жизни. В конце концов, мы же одного поколения, вышли из одной альма-матер и жили в одной общаге на стипендию. Так почему же твоя жизнь сложилась так, а моя – иначе?

– Действительно – почему?

– Потому что в те времена девяносто девять процентов населения жили, как им велели и позволяли жить коммунисты. Впрочем, это и при любой власти так – большинство живет, как стадо в том или ином загоне. Но существует один процент людей, у которых мозги работают иначе. И у этих людей есть только два пути. Один – это начисто забыть о том, что вокруг социализм, ужас и кошмар. Насрать на социальную систему и сделать так, чтобы коммунисты не испортили тебе жизнь. То есть – жить в лучших гостиницах, иметь лучших женщин, зарабатывать максимальное количество денег и получать максимальное количество удовольствий. Это и было моим принципом, это мой путь. А второй путь – это путь людей, которые понимали, что живем мы в дерьме и в ужасе, и надо бороться, надо это ломать. Это был путь Сахарова, Солженицына, Ростроповича, Галича, диссидентов и твой, в частности, потому что ты сделал два фильма, которые были запрещены коммунистами по идейным соображениям. А потом ты уехал и продолжал по-своему бороться с этой системой оттуда – писал книги про Брежнева, Андропова и про всю нашу гребаную жизнь. Их читали по «Свободе» и Би-би-си, их слышала вся страна. По таким книгам миллионы людей в разных странах узнавали, что такое коммунистический режим на самом деле. А третьего пути для умных людей в СССР не было. Или ты борец с системой, или ты используешь ее для своей кайфовой жизни. Я ее использовал, а ты не мог ее пользовать, поэтому ты хотел ее свергнуть. И возникает философский вопрос: кто же прав? Но если бы мы стали спорить на эту тему, это занесло бы нас в гибельные выси. Так что спор, кто из нас прав, – нелеп. Но самое интересное не это. А то, что мы с тобой, прожив совершенно разные жизни, в которых мы даже не вспоминали друг друга, вдруг оказались в одной машине в эту ужасную грозу. То есть, от простого удара молнии или неправильного поворота руля мы могли погибнуть одной смертью, в один и тот же миг. И это отвечает на многие философские вопросы…

Мы прикатили в Милан в два часа ночи. При полном отсутствии полиции или хоть какого-нибудь цивилизованного носителя информации еще минут сорок катались под мелким дождем по пустым и темным кольцевым бульварам от одной проститутки, торчавшей под фонарным столбом, к другой, чтобы узнать у них, как проехать по адресу, который продиктовал мне Ростропович. Проституток мы встретили штук шесть, при виде нашего «БМВ» они, конечно, делали стойку, выскакивали к нам из-под фонарных столбов и козырьков автобусных остановок и, профессионально оттопыривая попки, склонялись к окну машины. Но никто из этих синьорин не говорил ни по-английски, ни по-французски, ни даже, кажется, по-итальянски. «Румынки!» – заключил Стефанович, спросил у них интернациональное «Гранде Централе», и мы, больше ориентируясь по карте, чем по разноречивым указаниям проституток, покатили в направлении железнодорожного вокзала. Оказалось, что в три часа ночи и вокзал закрыт, перед его запертыми дверьми спали на асфальте какие-то европейские бомжи такой выразительной внешности, что обращаться к ним с вопросом было небезопасно. Стефанович затормозил у такси, спугнув двух педерастов, которые, похоже, уговаривали шофера разрешить им уединиться в салоне его машины. Глянув на адрес в моем блокноте, таксист сказал, что это будет стоить десять долларов, и Стефанович ответил ему «О’кеy, let’s go», знаками объяснив, что мы поедем за ним. В три тридцать мы нашли, наконец, резиденцию Ростроповича, а в три сорок пять таксист показал нам ближайший отель «Президент», где самый дешевый двухместный номер стоил двести сорок долларов. Но уже не было никаких сил искать что-то еще, до визита к маэстро оставалось ровно четыре часа, а до этого еще нужно было где-то купить цветы… В четыре ноль-ноль мы упали в койки, а в пять за окнами раздался вой полицейских сирен, и я, дитя Второй мировой войны, спросонок решил, что это воздушная тревога по случаю соседней войны в Югославии. Зачумленно вскочив с кровати, я подбежал к окну, ища в небе военные самолеты, но оказалось, что это доблестная итальянская полиция мчалась по миланским улицам, сообщая жителям, что вновь контролирует правопорядок в городе. В шесть загрохотал трамвай, в семь – будильник. За двести сорок долларов можно было найти ночлег и потише даже на территории Косово…