Екатерина Рождественская - Девочка с Патриарших

Но самое страшное надвигалось сзади — женщина с головой гиены, в человеческой руке которой был огромный тесак. Она поигрывала им, щерила пасть, поднимала длинные патлы на загривке и безумно воняла псиной. Запах был настолько омерзительным и настолько глубоко проник в его ноздри, что Писальщика вывернуло наизнанку. Со всех сторон доносились страшные звуки, рыки, лай и шипение, которые страшно его пугали.

Он все понял: он просто попал в ад, и ад мог выглядеть именно так. Писальщик затих, прикрыл глаза, словно ненадолго умер, но потом дернулся, снова ожил и посмотрел вокруг. Уши саднило, кровь на лице запеклась, превратившись в черную корку. Он постарался хоть немного повернуть голову и увидел, что нелюди окружают его со всех сторон — жуткие звери с человеческими телами и уродливыми мордами. Звери были разномастные: клыкастые жирные свиные хари выглядывали из вонючих старых тулупов, жуткие волки обнажали желтые клыки и кутались в старые вязаные платки и кофты, закрывая волосатое горло, змея — Писальщик даже сразу не понял, какая именно, но скорее всего кобра — вылезла из ватника, раздувая свой гигантский, закрывающий небо воротник, нависая над всеми остальными существами вопросительным знаком и показывая длинные, сочащиеся ядом зубы. Руки змеюки при этом не были спрятаны, они были бледными и тонкими, с человечьими, невероятно длинными поигрывающими пальцами. В толпе было еще много всяких звероподобных существ: скользкие гнилозубые невиданные вараны, черные немигающие вороны с невероятно острыми клювами-бритвами, голошеии стервятники, противно дергающие лысой головой в ожидании мертвечины, адские разнокалиберные псы с горящими глазами и даже одноухий кот, мерзко скребущий алмазными когтями по стеклу Нинкиной кухни в ожидании развязки.

Вся эта толпа человечьего зверья издавала безумные звуки, слышимые скорее не ушами, а ощущаемые всем телом. Эти рокоты и рычания наполнили воспаленную голову Писальщика, он страшно завыл, и этот нечеловеческий крик, казалось, вообще расколол его мозг. Внутри что-то резко оборвалось, не то от жуткого животного страха, не то от полного разочарования в жизни — кровь словно вскипела внутри, и ему показалось, что она стала выплескиваться наружу, обдавая кожу кипятком. Его сильно заштормило и затрясло, будто кто-то невидимый подсоединил железные прутья к электричеству, зубы заклацали, голая горячая голова, как в припадке, задрожала крупным бесом. Он колотился словно в предсмертной агонии, уже толком ничего от страха не понимая, не слыша оры и угрозы зверья вокруг и не чувствуя, как его бьют и пинают.

Страх сожрал его заживо и в одно мгновение отнял разум, который уже давно был воспален и сильно кровоточил, лишая жизненных сил.

Писальщик беспомощно и по-детски улыбнулся и с трудом перевернулся на спину. Он лежал, глядя невидящими глазами в потолок дикаркиной комнаты, и его ничего уже не волновало — а что может волновать в аду?

Интересно, какая теперь у него голова? — быка? козла? или попугая? Какие испытания ему надо будет пройти? Он представил себя с головой желтого попугая, именно желтого, с огромным нелепым клювом и круглыми любопытными глазами, и неловко и немного наивно улыбнулся, а потом громко и раскатисто в голос захохотал.

Бабрита всплеснула руками, зажав сковородку под мышкой:

— Господи, видать, совсем сказился, ум за разум зашел…

Ничего плохого этот человек сделать уже, понятно, не мог, но смех его звучал резко, скрипуче и очень неестественно, словно в водопроводную трубу лаяла большая хриплая собака.

Мужчина был явно не в себе. Тело его тряслось, словно в него вселился бес, не желающий выходить наружу, забравший душу, прижившийся и прекрасно себя чувствующий в этом тщедушном человеческом теле. Его корежило, крутило и выворачивало, словно он, как змея во время линьки, пытался вылезти из своей кожи. Но решетка держала крепко.

Все замолкли, не без интереса глядя на него. Бабы закачали головами, придерживая рот ладонями, чтобы промолчать. Мужики опустили молотки, расслабили кулаки и разом закурили, не учуяв больше опасности.

Серафим еще раз нехотя пнул распростертое тело.

— А я б этого ублюдка с удовольствием пришил, тоже мне… Но он, потрох сучий, вовремя вольтанулся… Тут уж даже глумиться не над чем…

— Как там Нинка? — спросила в воздух Труда. — Вот не повезло девке-то… Бедняга, на всю жизнь память…

Варя сидела на кухне на старом низком кресле, крепко-накрепко обхватив дочкину голову, словно пытаясь защитить ее от прошлого, стереть страшные воспоминания, заставить забыть кошмарные сны наяву, в которых приходил чужой. Она качала ее, как укачивают маленьких, прижав к груди, эти мерные движения материнского тела успокаивали их обеих, качала неосознанно, совершенно интуитивно, как было заложено женской природой, и именно этими объятиями пытаясь уравновесить страх и боль. Так они и сидели, крепко обнявшись, немного подвывая, не слыша или не осознавая, что приехала милиция, что чем-то лязгают у решетки Нининого окна, высвобождая незнакомца, что кто-то настойчиво звонит в дверь, а Игорьсергеич никого к ним не пускает. Потом Варя вдруг закрыла глаза и тихонько запела любимую Нинину колыбельную, не вдумываясь в ее смысл: