Екатерина Рождественская - Девочка с Патриарших

Но это ожидание и было для девочки самым страшным.

Знать, что Он рядом, слышать скрежет ногтей и удары пальцев по стеклу, дрожать от Его приглушенного голоса, который обращался к ней так же, как мама и папа, но длинно и шипяще: «малы-ш-ш-ш-ш-ш».

Откуда он узнал, как подслушал, неужели он давно где-то рядом?

Нина еще сильнее вжалась в кровать от этой жуткой ненавистной мысли. Единственное, о чем она сейчас мечтала — это перестать слышать, видеть, чувствовать, просто исчезнуть, раствориться, не существовать. Она больше не понимала, как с этим жить. Она не знала, что делать, когда к ее окну на первом этаже приходит Зло. Ей раньше казалось, что зло это нечто абстрактное, невсамделишное и взрослые не совсем понимают, когда говорят о нем. А оказалось, что оно совсем настоящее, это Зло, оно довольно велико ростом, у него есть тело, руки-ноги, голова, длинные черные волосы и даже плащ… И еще длинные пальцы, и острые когти, которыми это Зло стучит ей по стеклу. Этот гулкий цокающий звук моментально вызывал у Нины испарину: она знала, что Зло рядом.

Нина замерла, как зверек, готовый принять смерть, и тоненько заскулила.

Услышав, наконец, милые сердцу звуки, Писальщик гнусно улыбнулся, оживился и заскрежетал по стеклу чуть слышнее и нетерпимее:

— Малы-ы-ы-ш-ш-ш-ш, я тебя слышу, малы-ы-ы-ы-ш-ш-ш-ш… Как я рад тебе… Покажи-и-и-и-сь… Подойди к окну-у-у-у… Малы-ы-ы-ы-ш-ш-ш-ш…

Он неестественно растягивал, словно выпевал слова, выстукивая при этом пальцами какую-то ритмичную мелодию. Нина слышала его довольно четко, пыталась приглушить своим плачущим голоском, но его слова все равно врезались в уши.

— Малы-ы-ы-ы-ш-ш-ш-ш, хочешь, я стану твоим Робинзоном Крузо? Ты же любишь эту историю? Люби-и-ш-ш-шь? А ты будешь моей Пятницей… Или Маленьким при-и-и-нцем… Ну давай же, малы-ы-ы-ш-ш-ш, давай… — ворковал он сдавленным посмеивающимся голосом.

Нина уткнулась лицом в подушку и закричала, громко закричала, как ей показалось, так громко, что должен был сбежаться весь двор. Но крика этого никто, кроме подушки и Писальщика, так не услышал.

А он жил этими ночными звуками.

Нина вдруг поняла, что этот человек знает о ней намного больше, чем ей казалось раньше. Откуда он узнал про Робинзона? Или про Маленького принца? Или про то, что ей всегда холодно?

— Ну открой, малы-ы-ы-ш-ш-ш-ш, открой, ты же сама хочешь открыть занавески, подойди к окну… Как хорошо, когда ты рядом, малы-ы-ы-ш-ш-ш-ш!!!!!

Нина уже кричала не переставая, безумно, хрипло, беспросветно, закусывая подушку, словно ее душили. Ей показалось, что она видит себя со стороны, чуть сверху, не только себя, но и всю комнату: стол, заваленный книжками и разбросанными карандашами, школьную форму, брошенную на кресло, и одеяльный бугор, под которым трясется и кричит девочка — она сама. И это было так же ужасно, как и сознавать, что в ее окно скребется Писальщик. Нина кричала и кричала, сильно вздрагивая при новых ударах по стеклу, словно били по ней.

Писальщик был счастлив. Он жил такими моментами, питался ими, они заряжали его, давали энергию и являлись смыслом его никчемной жизни. Он взялся за решетку, словно пытаясь вырвать ее с корнем, но вдруг страстно прильнул к ней, стараясь быть ближе к окну и к девочке. Потом с усилием попытался просунуть свое жидкое лицо между решеток. Кожа на лице натянулась, но мужчина, не обращая внимания на боль, все продолжал таранить решетку и вот снова зашипел:

— Я уже здесь, я совсем рядом, я иду к тебе-е-е, малы-ы-ы-ш-ш-ш-ш…

Он, неестественно дергаясь и помогая себе всем корпусом, проталкивал лицо к стеклу, хоть и знал, что пролезть почти невозможно, но не мог остановиться, все втискивался в это игольное ушко, по-звериному все мощнее возбуждаясь и даже не замечая, как по разодранным щекам неровными струйками течет кровь. И сейчас он ни на что не обращал внимания — мыслями весь был там, в комнате, рядом с пищащим под одеялом существом, которое ждало его и кричало от желания и восхищения. Девочке, он был уверен, тоже передавались эти удивительные, наполнявшие его эмоции, и это детский писк придавал ему силы.

— Сейчас, малы-ы-ы-ш-ш-ш, сейчас-с-с-с…

Он вдруг отпустил от решетки руку, картинно поднял ее и, как в театре, немного из-за спины, торжественно и эффектно, словно за ним наблюдали зрители, взял себя сверху за волосы и снял свой блестящий черный парик, отбросив его к стенке. И словно оголил душу, так ему показалось. Парик на людях он не снимал никогда, он был частью его музыкального образа. От лысой головы пошел парок, он снова с усилием приник к решеткам, чуть было не впечатался лбом в стекло, и из-за этого ему показалось, что он почти проскользнул в комнату.