Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

Валя растягивала губы в улыбке.

— Да не знаю я…

— Ну как? Ты же сама говорила: мол, Семьдесят Второй, Семьдесят Второй, — напомнил Вася.

— Ну-у… говорила. А чиво?

— Объясни нам уже.

Валя глубоко вздохнула, глядя на чаек.

— Ну-у-у… — протянула она, хватая локон, накручивая его на указательный палец. — Да.

— И что это?

— Это? Ох… Семьдесят Два?.. Это… это столько ступенек.

— Ступенек?

— Ну да. Так толковал Ёська.

— Ёська? Какой еще?..

— Ёська. Мы его звали Ёжиком, Ёжкой. Чернявенький, носатенький. Курносенький. Все шмыгал. Прибился одно время к нам. Как никто умел просить. Заводил какие-то тары-бары. В глаза так заглядывал. Проникал. А глаза у него были светлые, зеленоватые, хоть и жид. Кудрявенький. И ему большие деньги давали, никогда — металлические. Токо бумажки. Пятьдесят, сто, раз прямо пятитысячную. Мы прям дурели. А он лишь грустно так улыбался. Прозрачный такой был.

— Поистине чудно! — выдохнул Аки Икар-Иона. — Милостыню иудей просил?

— Хто?.. ну ага, жидовин. Но он не с нами жил, а откуда-то приходил, где-то у него каморка на теплотрассе имелася. Мюсляй подсылал нас за ним следить, но Ёжка — шмыг — и нету. Но так-то он половину денег Мюсляю отдавал.

— Это что за мытарь? — поинтересовался аэромонах.

— Мюсляй — крестный отец русских нищебродов, — сказал Вася. — И что?

— И все. Потом он так же пропал, как и появился. Был слух, что его видели в Москве на вокзалах, на папертях… Мартыновна говорила, что он вообще не нищий, а следователь.

— Какой следователь?

— Ну такой, для книжки.

— Исследователь?

— Аха, следователь.

Валя вздохнула.

— Мюсляй очень сердился. И поехал за ним.

— Да?.. Отыскал?

— Говорил, что да. Нашел и прибил.

— Как?.. В смысле? Убил?

— Не-а, дал по шеям. И повел на вокзал. Но тут их полиция остановила. Забрали, а потом Ёжку выпустили, а Мюсляя еще держали и позже вывели и дали пендаля. И все.

— Как все? Больше Ёжку не видели?

— Не-а. А на самом деле — неизвестно, так говорила Мартыновна, куда Ёжку отправили.

— Дерьмо, проклятье, — откликнулся Вася. — Чудище Обло-Лаяй тут как тут.

— А может, не чудище, — возразила Валя.

— Ну а кто?

Валя пожала плечами.

— Может, и не полицаи то были, а наоборот… посланники. По той лестнице и увели, кто знает.

— Цирк какой-то. Ты внятно, Вальчонок, способна сказать?

— Что? Что?

— Про лестницу?

— Ну да. Лестница. Уходит вверх. А кто и без нее обходится. Вот Мартыновна… — И Валя напела: — А хто бы дал мне-э голубицу, / Вещающую беседами? / Послал бы я ко Иакову, / Отцу моему Израилю. / Отче, отче Иакове, / Святый мой Израилю! Пролей слезы ко…

— Чего ж ты дальше не поешь? — спросил Аки Икар-Иона.

Валя посмотрела на него, крутя локон и допела:

— …ко Семьдесят Второму.

— Откуда ты такое знаешь? — спросил аэромонах.

— Песенки-то?.. От Мартыновны. Она была артисткой. В хорах пела. Потом… спилася. Да и улетела.

— В смысле? Померла? — спросил аэромонах.

Валя отрицательно покачала головой.

— Не-а, батюшка! Не померла. Обещала, что голуби ее унесут безо всяких лесенок к Семьдесят Второму. Так и случилося. Ее одну голуби облепляли — ну ровно такая большая птица по соборному двору-то ходила. Ху-ууугу!.. Ее туристы фоткали. А в назначенный ею день она и порхнула.

— И… видели?

— Не-а. Как сама она полетела, не видали. А как платок сверху падал — точно, видали. Да зацепился за макушку дерева. Сашок, один мальчонка, полез и оборвался, сильно зашибся. Хотели потом найти какой шестик и снять. И найшли. А там же казаки эти бродили, день-то был возвращения Одихитрии. Ну и прогнали. А как на следующий день пришли — нету платочка. Но это точно был ее, Александры Мартыновны, народной артистки певицы.

— Хых-хы-хы, — смеялся Вася. — Тут все покруче, чем у тебя с музеем, Аки Икар-Иона.

Аэромонах кивнул, поглаживая бороду.

— Ибо жизнь и есть чудо. Для того Господь и наделил нас воображением.

— Меня — только тридцать вторым, — сказал Вася. — А ее — Семьдесят Вторым.

— Видно, таков промысел о рабе Вале.

— Вот видишь, Вальчонок, — сказал Вася. — Я указом всех освободил и в первую очередь тебя. А ты рабой осталась.

— Так рабство у Господа и есть высшая свобода, — спокойно возразил аэромонах. — Ибо сказано: «Освободившись же от греха, вы стали рабами праведности». И самим Иисусом сказано: «Итак, если Сын освободит вас, то истинно свободны будете». Грех тяготит, гирями виснет на ногах, на руках, да на вые. — Он похлопал себя по загорелой шее. — Свобода от греха и есть настоящая, а не выдуманная и опустошающая. «И познаете истину, и истина сделает вас свободными».