Олег Басилашвили - Палата № 26. Больничная история

И вот тут он вдруг:

– Стоп! Стоп! Вот так нельзя, так нельзя. Учти, надо говорить: Альберт Илларионовичу!

– Вот-вот, передайте ему, что я благодарю за приглашение, но не пойду. Здесь больница. Режим. И нарушать его я не хочу. Могут и выгнать!

– Выгнать?! Да Альберт Илларионыч, знаешь, кто??? Это еще кто кого выгонит!

– Не пойду. Спасибо.

– Да-а-а, Валерьяныч, слабак ты! С народом не хочешь! С народом! А еще народный артист! Дерьмо ты, а не артист! Не поймет тебя Альберт Илларионыч, учти, не поймет!

– Всего доброго.

– Н-н-ну что ж… смори, Владиславыч! Смори! Дело твое… Сам виноват! Артист!..

Бум…

Дверь захлопнулась. Все стихло. Смолк и звон бокалов, и женский смех, только порывами дождь по стеклу – тук-тук-тук! – и стихнет. Потом опять – тук-тук! дзинь! Черно за окном и холодно.

Да…

Так вот, обиделись русские за рабский менталитет, обиделись грузины…

А мне что делать? Я и грузин, я и русский… Вообще должен возненавидеть Астафьева? Окончательно? Да нет, люблю я этого человека. и радуюсь тому, что в каждой повести его, в каждом рассказе – правда. Правда искусства. Не правда с фигой в кармане, правда человеческих взаимоотношений, правда, рожденная любовью к Родине, правда, завораживающая вместе с магнитным полем гигантской реки, втягивающей меня в самую глубь нашей русской жизни…

А Грузия?.. Что Грузия? Тянет, тянет меня туда, так же как тянет в Москву – в наш двор, на Покровку, в Старосадский, на Чистые пруды… А в Грузии мне хорошо… Не знаю почему… То ли неожиданно детство мое военное тихо зазвучит, и с добрыми, отзывчивыми людьми так легко и радостно… А в селе Карби – родине отца – кладбище. Все могилы, самые старые, с тринадцатого века, все – Басилашвили… А в Москве мои дорогие дед, мама, папа – на Ваганькове, бабушка и ее сын – на Донском…

А дураки и подонки всюду имеются, к сожалению. И в большом количестве.

Совет К. С. Станиславского: читать только ругательные статьи о себе. Ибо в каждой ругани есть доля истины. А хвалебные отзывы – ну что ж, приятно… И не более… А если часто читать лестные слова в свой адрес, можно и вправду поверить, что ты гений и, что бы ты ни делал, все гениально. И остановиться в работе, и сойти с ума.

Тук-тук-тук… дзинь! – снег с дождем в стекло…

Мелкий дождик сеет. Пасмурно. Сырой гнилой ветер. Ленинград. Угол Ленина и Большого проспекта Петроградской. Чахлый мокрый скверик. Посредине на сером граните – большая чугунная голова Ленина. Мудрая и хитрая усмешка. Правильной, дескать, дорогой идете, товарищи!

Погромыхивает красно-белая коробочка ленинградского трамвайчика. Вечер.

Шестой этаж в угловом доме. Маленькая квартирка капитана дальнего плавания Виктора Викторовича Конецкого. Писателя.

Сидит он на старенькой тахте, за спиной на стене – большая карта – синие моря, океаны… По стенам его акварели. Хорошие акварели. Талантливые. Книги…

Маленький, худущий, в чем душа держится. Скулы острые. Когда смеется, закинув голову назад и немного склонив ее набок, на впалых щеках резко прочерчиваются глубокие морщины вокруг рта. Смеется, а глаза грустные… Не плавает больше… То да се…

Усадил меня за свой письменный стол:

– Сиди! Больше негде!

И травлю я разные байки – о театре, о депутатстве своем… И чтобы посмешнее…

Дорогой мой писатель! Как спасал он меня от одиночества, от смертельной тоски, когда лежал я ночью на пробитой своей тахте в маленькой комнате на Торжковской с его книжкой в руках…

Ночь… Звенящая тишина. Редко проревет за окном одинокий грузовик… Горит моя «электрокеросиновая лампа», и погружаюсь я в соленые брызги его письма, радуюсь и грущу вместе с ним.

Ледовые поля морей и океанов, редкие бедные поселки на тоскливых берегах…

И несмотря на грусть и тоску пейзажей – любовь, испытываемая автором к этой неприглядной красоте, заражает и меня… Холодные, угрюмые воды Карского, Баренцева морей, море Лаптевых, неприветливые и опасные берега Новой Земли… А люди, люди! Капитаны, штурманы… матросы… Это ведь все мы, советские… Неуемный Ниточкин… Фаддей Фаддеевич! Да мало ли! Это все мы, мы, граждане великой страны СССР, – в жуткий шторм, чудом избежав гибели в пучине, вниз и вверх швыряемые бешеным океаном, в утлой спасательной лодчонке, горюем о валютных суточных, утонувших вместе с кораблем, робко надеясь, что возместят и что можно будет все-таки купить на идеологически чуждых берегах кофточку жене и пальтишко дочери.

Воспитанные в советских школах, училищах, вместившие в себя все хорошее и немало дурного, вбитое нам в головы.