Олег Басилашвили - Палата № 26. Больничная история

– Чье это безобразие?!

И тут я:

– Мое, кажется…

– Да… А вам не кажется… что… А! Ладно…

А вокруг – насмешки, подкалывания. Я тогда это очень переживал, руки опускались – что там, ведь мне десять лет… Я еще не закален противиться яду, насмешкам…

Правда, были и друзья… Диадоров (так, кажется…), Снисаревский… Хорошие ребята. Диадоров, помню, нарисовал на меня шарж: старый, обрюзглый, толстый человек – это я – стоит над толпой на эстраде, а вокруг зрители, и что-то он вещает… Старый артист.

– Вот таким ты будешь впоследствии. Актером старым!

– Ты что?

– Зуб даю!

Диадоров оказался прав, к сожалению… Его имя я встречал иногда на выставках, но не убежден, он ли это.

Последней каплей, переполнившей чашу моих унижений, послужил натюрморт – синий жатый бархат складками, на его фоне стоит фаянсовое блюдо с голубыми узорами, а впереди всего этого – три яблока: желтое, зеленоватое, красное – свежие-свежие, и так красиво они светятся, выпуклые такие!..

И бархат вроде получился, и, как ни странно, блюдо флорентийское, и узоры выпуклые на нем… Писал я акварелью, но густо, словно это гуашь… Что преступно…

Но вот яблоки никак не хотели сиять на первом плане, как там, в натуре. И так и этак я – никак… Они такие объемные там, так впереди автономно сияют! И густой темно-синий бархат подчеркивает все это!

Взял я да и обвел одно яблоко черным, густым и нахальным – «кость жженая»… И вдруг! Заиграло, засветилось яблоко, вылезло вперед! И остальные – тоже!

Первая моя удача! И я сдал эту работу педагогу на просмотр.

Через день.

– А это чья работа?!

– Моя, – говорю. (Не стесняюсь, она мне нравится.)

И тут педагог, бледнея, переходя на крик:

– Какой мерзавец?! Кто?! Кто вас этому научил?! Где вы могли этого нахвататься?!

А тогда, в тысяча девятьсот сорок шестом, сорок седьмом и далее годах шла активная борьба с «гнилым влиянием Запада»: с космополитизмом, с кибернетикой – буржуазной псевдонаукой, с генетикой – услужливой проституткой Запада, ну а об импрессионистах мы и не знали ничего, книги о них были изъяты, картины спрятаны по подвалам музеев… Академик Вавилов, генетик, объявлен врагом народа, арестован и погиб, как и его сторонники, то же и в кибернетике… О Мейерхольде, Таирове, Михаиле Чехове и многих других мы и знать ничего не знали…

Что же касается яркой формы в живописи, вообще в искусстве, – преследовалось, изгонялось, обвинялось в низкопоклонстве перед Западом, во враждебной деятельности, антинародной…

Запросто можно и вслед за генетиками и кибернетиками – на Лубянку, да и подальше – на тот свет.

– Кто?! Кто вас этому научил!!! Какой мерзавец? Что это за черный цвет?! Откуда?

– Да нет, никто меня не учил, это я сам… Ну чтоб яблоки выпукло заиграли.

– Сам?! Не лгите!!! Кто, кто вас научил этому безобразию?! Выпуклости, видите ли, ему захотелось!..

Общий хохот, насмешки…

– Перепишите!

Короче, не стал я ничего переписывать. Просто больше не приходил в школу, но рисовать не бросил, писал и маслом, и акварелью, и карандаш, и тушь…

Снисаревский тоже ушел. Пошли во Дворец пионеров на улице Стопани.

О! Вот там я развернулся… Репин! Веласкес! Педагог в восторге! Ворона – ее чучело – сияет всеми красками спектра! И так далее!

Как я был счастлив, когда, вымолив в Лавке художников, что на Кузнецком, кусочки холста и купив вдобавок какой-то «волконскоит», придя домой и попробовав щетинной кистью (других не было) этот волконскоит на кусочке белого картона, увидел я то самое, чего добивался тщетно, – солнце! Солнце сквозь свежую зелень! Солнце на листьях, траве, бьющее сквозь нее! Не оторваться. Теплый, даже горячий свет зелени. И как же я был поражен, это уже потом, после смерти Сталина, увидав на картине Сезанна, где сосна на холме, – ту самую беззастенчивую берлинскую лазурь в неосвещенных солнцем частях хвои, которую я видел на природе, но не смел положить на холст, ибо – надо быть верным натуре, какая там синяя краска – это же неправда, хвоя ведь зеленая, ну искал я в наборе зеленого, коричневого, желтого и прочего ту самую тень, которая гениально и просто легла у Сезанна темно-синим, объемно подчеркнув синь неба, зной, горящий яркой медью (кадмий!) ствол шершавой и нагретой солнцем сосны!

Но каждая картина, каждый пейзаж выдвигал свои требования. Ну, освоил я что-то в пейзаже. Потом смотрю – мало… Мучительно пытаюсь преодолеть, добиться правды… Удается! И пошло-поехало по открытой дороге… А потом – опять – вижу слабину, пытаюсь преодолеть и ее. И так со ступеньки на ступеньку. Процесс мучительный. И на одной из ступенек – сломался я. В прямом смысле: сломал кисти, карандаши, порвал ватманы и дал себе слово больше никогда! никогда не заниматься этим мучительным делом.