Эдуард Лимонов - Свежеотбывшие на тот свет

Пройдя через мёрзлые сени, мы оказались в довольно большом зале, убранном просто, со множеством скромных современных икон. В центре стоял закрытый гроб, содержащий тело нашего товарища. Гроб был затянут красно-винной тонкой материей, а по граням его окаймляли жёлто-тусклого цвета рюшки такие, бахрома, то ли металлическая издали, а скорее тоже матерчатая. В ногах и на голове гроба стояли две массивные жёлто-бронзовые свечницы, в которых можно было ставить поминальные свечи.

Читать вначале стал по старой, чуть ли не рукописной книге мужик лет пятидесяти в белом свитере и чёрной куртке поверх. Я предположил, что это отец Кирилла, так как никогда его не видел.

Он начал читать так привычно, что было понятно: ему молитвы читать приходилось не раз.

Постепенно поминальный зал наполнялся нацболами. Много было старых, которых мы давно среди нас не видали. И Соловей пришёл, и Бахур с бритой головой.

Потом пришли три молодые женщины, совсем простые с виду, и, став за запевалой в белом свитере, стали ловко и жалостно подпевать.

У многих уже горели поминальные свечи, и я свою зажёг. Может, от свечей, что ли, но не было морозно. Холодно, это да. Потом пришёл священник – небольшого роста, щупленький, и они вместе с мужиком в белом свитере и с этим небольшим хором из трёх женщин вели поминальную службу целых часа полтора. Или два даже. Всё это время входили нацболы и бывшие, и нынешние и было ясно, что мы одна семья.

Очень хорошо и печально звучал хор. И щуплый маленький священник, волосы собраны в жидкий хвостик на затылке, уместно и скромно ходил, умело взмахивая кадилом.

Не понравилось мне из поминальной службы только то, что они упоминали Кирилла как «раба божьего». Он не раб был, но парень строптивый и упрямый. И кликуха у него потому была Чугун, кличка, прозвище.

Когда кончилась служба, мы вышли в церковный двор, там уже множество прихожан находилось. Скользко только, двор неровно замёрз.

На кладбище я не поехал. У меня были ещё обязанности, потому, получив от Толи Тишина подарок на день рождения из Петербурга – от Сида Гребнева, сделанное им блюдо с окаймлением из гранат «лимонок», я сел за пределами храма в «форд» и уехал. Продолжая размышлять о погибшем на берегу Евфрата нашем парне Кирилле Ананьеве.

А Тишиных было на отпевании аж три. Отец Толя и два его сына: Григорий и Сергей.

Все бывали на Донбассе. И переславший мне блюдо Сид тоже побывал. Брат Сида Андрей был в девяностые годы руководителем нашей организации в Санкт-Петербурге. Позднее он погиб. Зарезан ночью на улицах города.

Кириллу Ананьеву было 32 года, шёл 33-й. В Московском отделении партии он состоял некоторое время бригадиром, отвечал за нацболов одного из районов Москвы.

Драчливый, с твёрдыми кулаками и твёрдой грудью Кирилл недаром имел прозвище Чугун, имелось в виду, что твёрд и опасен, как кусок этого металла.

В какой-то период его отшатнуло от нас слегка. Виной тому, я предполагаю, была и прижившаяся на Украине жена Ольга Кудрина, и его непосредственный командир, глава Московского отделения партии П. Кирилла отшатнуло ненадолго, вскоре он уже воевал в Донбассе, прослыл храбрым и профессиональным воином.

А затем погиб близ реки Евфрат. Теперь у нас, нацболов, есть личный счёт к Соединённым Штатам Америки, ибо он погиб от их рук.

В момент, когда его отшатнуло, он пришёл ко мне поговорить. Переживал. От него едко несло водкой – и потому выпил для храбрости. Я тогда понял, каких твёрдых людей я сплотил. Каких подлинных.

Позднее, через 18 лет после того, как я увидел её, Доротеи, рисунки в Париже, я встретил в Москве девочку Настю, у которой были страшно похожие на рисунки Доротеи рисунки, и даже (я только сейчас вспомнил, нашёл в памяти) у обеих были собаки одной и той же породы и даже цвета. Белые бультерьеры. Собственно, у Дорки была отцовская собака, Шемякина.

Итак, вот 1980 год, я прилетел из Нью-Йорка в Paris устроить свои литературные дела. Объясню: товарищ Николай Боков познакомился в Париже (я жил в Нью-Йорке) с великим французским издателем Жан-Жак Повером и заключил от моего имени договор на издание моей книги «Это я, Эдичка» на французском. Я, впрочем, недолго был счастлив. Повера за что-то судили (его всё время судили, то за собрание сочинений де Сада, то за антологию чёрного юмора) и запретили иметь своё издательство. Таким образом, моя мечта опубликовать мой шедевр (так я уверенно считал, что шедевр) была уничтожена.