Евгения Некрасова - Калечина-Малечина

— Полицию надо! — это проговорила она, снова перекрестившись.

— В дурку! — это почему-то засмеялся выросший.

Катя собезьянничала за выросшими, остановилась рядом и задрала голову вверх. То, что она увидела, было ужасно удивительно. На крыше соседней с Катиной многоэтажки сидел человек, свесив ноги вниз. Катя сощурилась и поняла, что это почти выросшая — старшеклассница из Катиной школы. Девушка торчала на крыше без варежек, шапки и даже пуховика, а только в одной светлой майке и джинсовой юбке. Старшеклассные бледные ноги переходили в белые туфли на толстющих подошвах и высоченных каблуках. Прямо под ними спускался вниз бетонно-панельный торец высотой в двенадцать этажей. Девушка заперебирала ногами по сорокаметровому воздуху, будто он — вода, а крыша — пирс. Катя зажмурилась, кто-то из стоящих рядом выросших охнул. Казалось, туфли вот-вот утащат старшеклассницу вниз.

— Мир — охуенное место! Он мне очень нравится! — это почти выросшая кричала с крыши.

Распущенные волосы радостно плясали на ветру. Юбка перекрутилась и сидела наискосок. Одна из лямок майки скатилась вниз по белому плечу. Катя почему-то подумала, что это самое красивое зрелище на свете из всего того, что она видела за свои десять лет.

— Заверните мне ещё мира! — падало с крыши.

— …дробь во-семь! — это выросшая громко говорила по телефону рядом.

Катя узнала её — тётя Оля жила на двенадцатом и часто спускалась к ним в халате ругаться про телевизор, фен и крики. Давно, когда родители пропадали в Гулливерии, а бабушка занималась работой или своим домом, мама просила тётю Олю присмотреть за Катей. Та спустилась два или три раза, а потом сказала, что это стоит каких-то денег. Тогда мама бросила учёбу. Катя очень обрадовалась — соседка заставляла её зубрить молитвы, ходить на цыпочках и есть на обед селёдку, которую приносила с собой. Селёдка была в банке, походила на спящую змею с порванной шкурой и плохо пахла.

Катя катится-колошматится. Нет! Катя вывязывает и довязывает. Катя решила, что у неё нет времени досматривать, что будет со старшеклассницей дальше. Она оставила выросших и заспешила к своему подъезду.

Дома Катя первым делом позвонила маме с домашнего, сказать, что она пришла. Та звучала отчаянней и рассеянней, чем обычно. Катя испугалась, что это из-за неё, но маму явно занимало что-то другое — рабочее, она быстро завершила разговор, и Кате стало спокойнее. Она поглядела на часы. До понарошистого вечера, когда приедет мама, оставалось четыре с половиной часа. До настоящего, когда вернётся папа, — шесть с половиной. Нужно было наесться. Катя разогрела в микроволновке рис с рыбой, которые остались после вчерашнего ужина. Рыбы было больше, чем риса, — они как будто поменялись местами. От еды сильно заслипались глаза и потеплело в голове. Катя подставила табурет под навесную полку, слазила за маминой банкой растворимого кофе, вскипятила чайник и заварила себе коричневой воды с сахаром. Хоть и три сладких кубика, но очень горчило. Кате нравилось делать что-то выросшее, но пить такое невероятно трудно, и она вылила недопитую половину в раковину.

Времени до вечера осталось уже на сорок минут меньше. Катя разложила перед собой клубок, связанный с ним нитками красный шерстяной кругляшок и крючок. Погладила всех их, словно пытаясь приручить. Потом взяла всё в руки и поняла, что не может. Пальцы снова делали не то, что нужно, а главное, не загибались, будто провели много часов на морозе без варежек. Катя поплакала, потом принялась больно кусать себя за косточки и подушечки. Сложила ладони на стол и представила, как никогда больше не увидит Лару (телефон-то — ерунда, а вот школа на Савушкина не прощается). Услышала, как папа будто предупреждает — кричит, что она его позорит, — и заранее зажмурилась. Больно всегда становилось не сразу, а после, когда казалось, что в ударенном месте под кожей поселилась горящая муха, которая бьётся, чтобы вырваться наружу. А ещё страшно было от ожидания новых мух. Катя осознала вдруг, что если не свяжет, то никогда не сможет вырасти, как она хочет. Пальцы разморозились, развязались, взяли крючок и принялись производить петли.

Сначала Катя трудилась очень медленно и шерстяная салфетка долго оставалась салфеткой. Потом работа вдруг разогналась, задвигалась не бегом, но постоянным, размеренным шагом. Петельки надстраивались, образовывали тёплые ряды, поддерживали Катю и друг друга. Катя вывязывает и довязывает, Катя вывязывает и довязывает. Зимняя салфетка превратилась в зимнюю шапку для куклы. В куклы Катя давно уже не играла. С пятнами заливов на потолке намного интересней. Со временем шапочка выросла в кусок разрезанной рыбы, точнее в кусок её чешуи. Четыре раза, или даже пять, крючок отчего-то запутывался в нитке, создавал какой-то лохматый колтун, отчего Кате приходилось распутывать его и начинать ряд снова. От этого получались перетяжки и заторы из нитковых узелков. Катя вывязывала, вытягивала нитки, перепрыгивала через ряды, запутывалась в петлях — отчего варежка получалась кривенькой, но зато Катиной собственной.