Алексей Митрофанов: Пречистенка

То был человек с более чем красивой родословной. Лейб-гвардеец, капитан-поручик, внук денщика самого Петра Великого, он имел среди прочих своих предков и высокопоставленного воеводу, и казачьего атамана, и даже верного соратника Лжедмитрия Второго. Вместе с этим сам Пашков был персонажем больше отрицательным, чем положительным. Его знали как богатого и не всегда чистого на руку откупщика, который постоянно с кем-нибудь судился и, кроме того, он известен был как «отыскиватель беглых из вотчин обоего пола людей и крестьян».

* * *

В 1812 году дом горел, но был восстановлен, в 1818 году на его крыше побывал прусский король. Фридрих Вильгельм III прибыл с двумя сыновьями в русскую первопрестольную столицу и пожелал, помимо всего прочего, обозреть откуда-нибудь панораму города. Выбор пал именно на этот объект. Генерал П. Киселев вспоминал: «Я провел их на Пашкову вышку — бельведер — в доме на Моховой, принадлежавшем тогда Пашкову, а ныне занимаемом Румянцевским музеем. Только что мы вылезли туда и окинули взглядом этот ряд погорелых улиц и домов, как к величайшему моему удивлению старый король, этот деревянный человек, как его называли, стал на колени, приказав и сыновьям сделать то же. Отдав Москве три земных поклона, он со слезами на глазах несколько раз повторил: „Вот она, наша спасительница“».

Вскоре Пашков дом опять пришел в упадок. «Новый путеводитель по Москве» писал в 1833 году: «Почтенный читатель! Не спешите ныне к сему дому, если не хотите, чтобы сердце ваше страдало: вы увидите тот же дом, тот же сад, но все в самом жалком состоянии. Огромный четырехэтажный дом, образец прекраснейшей архитектуры, ныне только что не развалины, окошки забиты досками, сад порос мохом и густой травою».

Прошло время, и дом приобрел Московский университет. Диковинки в виде золотых клеток не возобновили, но дом в чувство привели. По-прежнему прекрасный дворец стал меж тем отныне зданием утилитарным. Таким и пребывал до самой старости.

Разумеется, с Пашковым домом связано множество легенд. В первую очередь они, конечно же, касаются подземелий. (Почему-то москвичи всегда неравнодушны именно к тому, что кроется под мостовыми и фундаментами. Недаром у нас самое красивое метро в мире.)

Не один писатель-беллетрист пугал своих читателей рассказами то про опричников Ивана Грозного, которые здесь расправлялись со своими недоброжелателями, то про каких-то выцветших от вечной темноты чекистов, не выходивших на поверхность вплоть со сталинских времен.

Хотя странные вещи здесь и вправду находили. Например, в начале девяностых годов прошлого столетия во дворе Пашкова дома прорвало трубу. Пока решали, чем откачать воду, она вдруг сама куда-то делась. Стали проверять асфальт и обнаружили глубокий белокаменный колодец, судя по всему, семнадцатого века.

* * *

А между тем в 1831 году в Санкт-Петербурге открылся новый музей — Румянцевский. Он представлял из себя книжную, рукописную, нумизматическую, этнографическую и прочие коллекции, собранные графом Н. Румянцевым и завещанные им казне. «Санкт-Петербургские ведомости» сообщали: «С 23-го ноября сего года Румянцевский Музеум открыт для публики на основании Высочайше утвержденного в 28 день мая 1831 года учреждения сего Музеума… в коем параграфе 2-м постановлено: каждый понедельник с 10-ти часов утра до 3-х пополудни Музеум открыт для всех, желающих осматривать оный. В прочие дни, кроме воскресных и праздничных, допускаются те посетители, кои намерены заниматься чтением и выписками в Музеуме, где могут они для сего оставаться — зимою с 10-ти часов утра до захождения солнечного, а летом с 10 часов утра до 8-ми часов вечера».

Граф Румянцев был фигурой знаменитой. Публицист А. В. Старчевский посвятил ему в 1846 году весьма объемную статью, в которой неустанно восхвалял этого деятеля. Статья так и называлась: «О заслугах Румянцева, оказанных отечественной истории»: «С юных лет Румянцев отличался кротостью, благородством души, светлым умом и необычайной понятливостью… В год восшествия на престол Екатерины II (1762) молодой Румянцев записан был в военную службу. На 17 году (1770) он был уже адъютантом, а спустя два года (1772) пожалован в камер-юнкеры. Через два года после того он уехал за границу для окончания своего образования и пробыл там около пяти лет. Возвратившись в Отечество, он поступил на службу при дворе и пожалован в камергеры (1779). Вслед за тем он назначен чрезвычайным посланником и полномочным министром при Германском сейме во Франкфурт-на-Майне.