Никола Юн: Солнце тоже звезда

До приказа о депортации он никогда не говорил на ямайском диалекте и старался убрать ямайский акцент. Теперь, когда нас вынуждают вернуться, папа постоянно использует ямайские словечки, словно турист, который учит иностранные фразы перед путешествием за границу. «Irie», – отвечает он кассирам в продуктовых магазинах на их обычный вопрос «Как ваши дела?». Он говорит irie почтальону, который разносит газеты. Он широко улыбается. Он засовывает руки в карманы, отводит плечи назад и ведет себя так, словно мир щедро осыпает его всевозможными благами. Его поведение чересчур неестественно, и Наташа уверена: люди видят отца насквозь, однако это не так. Наоборот, у них поднимается настроение, словно они верят, что он непременно поделится с ними частичкой своего везения.

Использовать слова, по мнению Наташи, нужно так, как мы используем единицы меры: метр всегда остается метром. Нельзя искажать значение слова. Кто решает, что оно поменялось, и когда? Бывает ли какой-то промежуток времени, на протяжении которого слово имеет сразу оба значения? Или когда не значит совсем ничего?

Если Наташе придется покинуть Америку, то все ее друзья, даже Бев, перестанут с ней общаться. Разумеется, вначале они будут звонить и писать, но это не то же самое, что видеть друг друга каждый день. У них не будет двойного свидания на выпускном. Они не будут вместе праздновать зачисление в университет или плакать над отказами. Рассматривать глупые фотки с выпускного. Расстояние между ними с каждым днем будет только расти. Бев останется в Америке и продолжит жить американской жизнью. Наташа окажется на Ямайке, в той стране, где родилась и при этом ощущает себя чужой.

Сколько времени пройдет до тех пор, как друзья о ней окончательно забудут? Сколько ей понадобится месяцев, чтобы научиться говорить на патуа? Сколько минует лет, прежде чем ее прошлая, американская жизнь окончательно забудется?

Однажды значение irie снова поменяется, и оно станет очередным словом с длинным списком архаичных или устаревших значений. Irie? – спросит тебя кто-нибудь с идеальным американским акцентом. Irie, – ответишь ты, давая понять, что все окей, но на самом деле ты не хочешь ничего рассказывать о своих делах. Никто из людей и не вспомнит об авраамических религиях, растафари или о ямайском диалекте. Это слово будет совершенно лишено какой-либо истории.

В ТОМ, ЧТО ТВОЙ СТАРШИЙ БРАТ – сверхуспешный козел, все-таки есть один плюс: это снимает груз ответственности с твоих плеч. Чарли всегда в полной мере оправдывал ожидания родителей за нас обоих. Теперь, когда он уже не кажется идеальным, ответственность переложили на меня.

Диалог, который происходил уже 1 миллиард 300 тысяч раз (плюс-минус) с тех пор, как Чарли вернулся домой из Гарварда, выглядит примерно вот так:

Мама. У тебя нормальные оценки?

Я. Ага.

Мама. Биология?

Я. Ага.

Мама. А математика? Ты не любишь математику.

Я. Я в курсе, что я не люблю математику.

Мама. Но оценки нормальные?

Я. По-прежнему «хорошо».

Мама. А почему не «отлично»? Тебе пора взяться за ум. Ты уже не маленький мальчик.

Сегодня у меня собеседование с выпускником Йельского университета. Мы будем говорить по поводу моего поступления туда же. Йель – только Второй в списке лучших учебных заведений, но я в кои-то веки топнул ногой и отказался подавать заявление в Лучшее учебное заведение (Гарвард). Мне претит сама мысль о том, что я поступлю туда же, куда и Чарли, и снова буду «всего лишь» его младшим братом. Плюс ко всему, никто не знает, примут ли меня в Гарвард теперь, когда Чарли временно отчислили.

Мы с мамой сидим на кухне. По случаю сегодняшнего собеседования она варит для меня манду (пельмени). Для того чтобы еще больше проголодаться перед пельменями, я жую хлопья Cap'n Crunch (лучшие хлопья, известные человечеству) и пишу в своем блокноте фирмы Moleskine.

Я корплю над поэмой о разбитом сердце, и корплю уже целую вечность (плюс-минус). Проблема в том, что мне никто еще не разбивал сердце, так что эта тема дается мне с трудом. Писать за кухонным столом – роскошь. Я не смог бы делать это в присутствии отца. Вслух он не выражает свое неодобрение моим увлечением поэзией, но определенно точно его не одобряет.

Мама прерывает мое жевание и творческий процесс одной из вариаций нашей стандартной беседы. Я отвечаю ей на автомате, вставляя свои «ага» между порциями хлопьев, как вдруг она меняет сценарий. Вместо привычного «Ты уже не маленький мальчик» она говорит: