Андрей Иванов - Аргонавт

Нет чтоб послал e-mail, и никаких разговоров, даже по телефону! Я бы с удовольствием перешел на общение с миром только посредством электронных писем. Зачем говорить, если писать можно?

Может, так и сделать? Переводить, и все, никуда не ходить, ни с кем не говорить. Хорошая мысль. Пора бы замуроваться. Опять залечь с книгами. Переводить и читать. Никого не видеть. Пруст обил стены пробкой. Я замуруюсь в книгах. У зверя нора. У Бьорка книга.

Кто бы мог подумать, что перечитывание апелляций, которые писал Стен Миллер, может так благотворно сказываться на моей психике. Интересно, а кто-нибудь, вообще кто-нибудь, включая всех зэков, что он отмазывал, практиковал это или нет? Кому-нибудь, кроме меня, его писульки спать помогали? Это же просто чудо-грамоты! Три года прошло с тех дней, перечитываю – с не меньшим эффектом. Не думал, не гадал. Чертовы похороны. Ведь все ждали. Должен был быть готов. К смерти отца – давно готов был. А вот к самим похоронам, оказалось, что нет. А потом поминки, как пыльным мешком, просто пыльным мешком! Мать сказала: «а давайте пить чай!»– тем же голосом, как на мое семнадцатилетие, просто безумие, я аж вздрогнул: дежа вю? И началось: папа принес себя в жертву ради сестер, когда поехал в СССР в 46-м. Слезы, платок, трясущиеся руки. Я ничего не понимаю. Прошу объяснить.

– Что значит «принес себя в жертву»? Мама, о чем ты?

Объясняет, трясется, слезами умывается, голосом сдавленным:

– Отец папы, твой дедушка, был сильно верующим человеком (это я знал), а потом в одночасье отвернулся от Бога и вместо распятия на стену повесил портрет Сталина. Распятие снял – Сталина повесил. И он был не один такой… Такое было время…

Ничего себе. Первый раз слышу. Сестра что-то сказала, – кажется: «ну, не важно, дальше, дальше», – я понял, что она знает эту историю, по нетерпению в ее голосе почувствовал, что она готова либо подхватить, либо добавить что-то, либо совсем заменить маму в качестве рассказчицы (сужу по горящим сквозь слезы глазам-алмазам). Мельком глянул на Геннадия, понял, что он торжествует. Не appears in the know, too. Сидит и все знает. Свысока на меня посматривает, кивает, мол: сейчас-сейчас все поймешь… Как я себя гадко почувствовал в эту минуту, просто не описать! Всем все известно. Один я ничего не знаю. Злюсь. Чувствую – краской наливаюсь.

– И что? – спрашиваю с деланым безразличием. – Что было дальше?

Драматическим тоном, уже с театраленкой:

– А в сорок шестом, во время очередной волны репатриации…

– Короче, мама, историю мы знаем, что дальше?

– Ну, дальше, дальше… Папин папа, дедушка твой, значит, захотел вернуться в СССР – всей семьей, ему представлялось, что это так важно – всей семьей, воссоединение с Родиной… а там, в Париже, к тому времени была большая семья, все выросли, почти все сестры переженились. Там были…

– Я знаю, кто там был, всех – весь список – всех знаю. Что дальше?

– У сестер были маленькие дети, а папин папа захотел со всеми вместе, всей большой семьей, и ведь как в те времена было… все его слушались… отцов-то дети слушались беспрекословно, не то что нынче… А он к тому ж авторитет в своем кругу имел и друзей на переезд подбивал, а некоторых и подбивать не надо было, готовы были ехать и поехали, тоже семьями, тогда всех охватила мания возвращения, все вдруг поверили обещаниям Сталина. Только ни сестры, ни твой папа ехать не хотели, отговаривали старика, отговаривали, пытались образумить… Ни в какую! На Родину, и все тут! Вот так. Ну, тогда твой папа, чтобы приостановить это, не дать трагедии случиться со всеми разом, сам вызвался. Я, мол, съезжу, посмотрю, первый поеду и, если все в порядке, вам напишу, и тогда все вы вместе и приедете. Пошел в посольство, паспорт французский сдал… Боялся, говорил, страшно. Ехать никуда, разумеется, он не хотел. Две вещи его тогда ободряли: во-первых, то, что он делает это ради своих родных, а второе – была у него надежда: он в Сопротивлении участвовал и думал, что если арестуют, то это в его пользу скажется. Возможно, и сказалось, потому что в лагере оказался. На семь лет… Строительство секретного завода для производства атомного оружия… Пять лет тяжелых работ, а потом здоровье не выдержало… Тут, слава богу, Сталин приказал долго жить… Там мы и познакомились… Поселок Горный… Так он всех спас. Только никто из них этого никогда не оценил. Может, ценили, да знать не давали. А кто не дожили… Ах!

У меня, наверное, рот открылся. Значит, история о встрече в кафе «Култас» – выдумка? Ну да, конечно, я должен был понять: слишком красиво, слишком книжно, слишком романтично. А они с годами, всем повторяя одно и то же, сами поверили, мол, так и было. Все выдумка, все обман. Фальсификация. Плакала будто по-настоящему. Навзрыд. С душой. А есть ли душа? Может, нет души? Может, тело и все? Человек себя заставить может плакать по любому поводу. Придумал, заплакал, зашелся. Как Глебушка – плакал, чтобы привлечь внимание, а потом заходился и рыдал взаправду сильно. Как стыдно вспоминать. Ему было четыре с половиной. Уже жили врозь. Жена купила ему конструктор. Привела его на встречу. Встретились в сквере у памятника Таммсааре. Натянуто. Передала. Он весь засиял. Бежал ко мне. Мама мне конструктор купила. Папа, сейчас собирать будем! Смотри! Эти его восторги и требование к себе внимания мне помогали не смотреть на нее. Она подошла, я глаз не поднял, с ним стою и в пакет окунаюсь чуть ли не с головой, конструктор рассматриваю.