Андрей Иванов - Аргонавт

Он ищет киоск. Бредет и оглядывается. Перебегает дорогу. Доходит до конца улицы, выглядывает за угол. Вот только что мимо шел. И нет! Это я вчера мимо него прошел. А вот аптека! Отлично.

Покупает пластырь. Спрашивает, нет ли у них бритвенных принадлежностей (не слишком ли я витиеват?). Нету. Of course, of course, my fault.

Головокружение. Присел на оградку. В задумчивости смотрел, как человек в ярких оранжевых брюках бежал за каким-то листом бумаги, спотыкаясь, почти падая, поймал, встряхнул, почистил, поцеловал, заулыбался, оглянулся, всем показал с улыбкой лист бумаги, сложил его аккуратно и спрятал в карман.

Киоск! Вот и киоск. Покупает упаковку Gillette, стаканчик кофе и маффин. Улыбчивая жирная негритянка. Милашка, несмотря на ожирение. Бедолага. Все могло быть иначе. Какой вкусный маффин! Какой горячий кофе. Ухм! Надо присесть. Сейчас даст по шарам. Сесть где?

Он видит пустую скамейку в сквере. Деревянная. Грязная? Обшарпана. Чертовски низко для моих колен, ну, да ладно.

Вытягивает ноги, потому что на этих скамейках бедра подпирают брюхо и тогда резь в боку, страшно думать отчего. Слетаются голуби. Крупные. Не как у нас. Сквозь молодую, но уже пышную листву с его глазами играет солнце. Он жмурится. Голуби воркуют у его ног. Кормить, кажется, нельзя. Или это не в Лондоне? Где? Какая разница. Просто не кормить и все.

Выбрасывает стаканчик в урну. Запрокинув голову назад. Закрыв глаза. Только не засыпать. Нельзя спать. Нельзя. Могут подойти. Вопросы. What time is it by the way? Кофе уже не вставляет. Или все-таки? В ушах гул. Приятный лондонский гул. Я бы так умер. Прекрасно. Последовав за гулом в голове. И в небо по трубе. Так. Надо идти в номер. На часок завести будильник в телефоне. Часок отдохнуть. Сил нет. Часок.

Ему кажется, будто он в номере. Он видит свой телефон. Черно-белая Nokia. Он ставит будильник. Ему кажется, что в номере еще кто-то есть. Нет. Когда так хочешь спать, начинаешь двоиться. Он смотрит из окна. Ему кажется, что он сидит в кинотеатре и видит на экране себя, выглядывающего из окна гостиничного номера в Англии. Из окна он видит тополь, который рос на даче возле дома, где долго жила на цепи злая собака. Летом в листве тополя заводились пчелы. Они гудели. Приятный успокоительный гуд. Жар, марево, гуд. Тополь шуршал листвой. Пчелы летали повсюду. Куда ни пойдешь, всюду они, занятые, деловые, снуют по улицам, заходят в магазины и кафе, улыбаются, разговаривают, жужжат, рассыпаются по площади под окном, раскрываются черными зонтиками, раскатывают каретами, стучат копытцами. Он понимает, что это Хельсинки. Ну, конечно! Собака охраняет катер, на котором сидят манекены и пьют кофе. На одном манекене беретка с советским крабом. Другой в зеленом рыбацком плаще и высоких сапогах. Он махнул ему рукой, перепрыгнул через борт и пошли вместе. В отель. Sokos Presidentti. Двери лифта раскрываются, и они сразу оказываются в номере. А. снимает с плеча сумку.

– Как съездил?

– Нормально, – отвечает А. – На пароме все спали, все, все спали. Забросили ноги на столики, не разуваясь, и спали.

– Ну да. Все верно. А что еще делать?

А. ложится в кровать не разуваясь: сапоги, мокрый рыбацкий плащ, охотничья шляпа с утиным пером.

– Такие удобные мягкие кровати, – говорит А. – Буду тоже, как швед.

– Или мертвый француз.

А. смеется.

– Приятно, что окно наглухо забито. Говорят, выбрасывались.

– Alive! She cried! – поет A., дрыгая ногами в сапогах (с них падают жирные комья блестящей грязи).

До концерта еще полдня. Можно покемарить. (На мгновение он теряется в догадках: какой концерт?.. кто будет играть?) Тоже вытягивается на кровати.

– Молодец, заказал twin beds, – говорит А. сквозь сон. – А то они могли подумать невесть что.

– Не все ли равно, что о тебе подумают в Хельсинки… И потом… Все геи так и делают: заказывают twin beds, а потом сдвигают кровати.

– Спишь?

Да. Сплю. В поездке можно и днем прилечь. Иногда мне кажется, что я в Таллинне. Это странное чувство, будто я никуда не уехал, а просто вышел, куда-то забрел… не знаю, может, потому что Хельсинки так близко, с самого детства – финские каналы, финская речь нет-нет да промелькнет… почти та же Эстония… не знаю, странно, даже в самых непохожих на Таллинн местах Хельсинки на меня накатывает волна, и мне кажется, что я все еще дома… причем в том времени, когда я был совсем маленький и любил папу и маму… тогда они были живы, а потом я их похоронил, они перестали для меня быть папой и мамой, когда я перестал их любить, и сестре об этом сказал… Ей было уже двадцать, и она как-то приехала из Тарту, а родители ругаются, я сижу в своей комнате и злюсь: заткнитесь уже, заткнитесь уже – ни почитать, ни телевизор посмотреть – невозможно, и тут сестра вошла ко мне, села, стала успокаивать: скоро уже угомонятся, папа одевается, пойдет пройдется, остынет, – а я ей говорю: наплевать, пусть сдохнут оба, ненавижу их, – и ее так перекосило: «Ты что говоришь?.. как ты так можешь?..» – выскочила из моей комнаты, пошла с мамой говорить… до чего вы ребенка своими перебранками довели… а я уткнулся в подушку и хохотал: дура, вот дура… ей двадцать лет, а она зачем-то сюда приходит, мирит этих идиотов, меня успокаивает… да ну, ты что, живи, пей, гуляй! Без оглядки вперед! Фестиваль! Свобода!