Андрей Иванов - Аргонавт

– Иди в другой банк. Каждый раз в тот же не ходи.

– Это почему?

– Примелькаешься, выследят.

В банке спрашивали:

– Какими купюрами желаете?

– Все равно.

Везде приносили сотнями, а один раз двухсотенными большую часть. За что я евро люблю и презираю те страны, которые на евро не переходят, за то люблю, что мне было приятно, когда толстая пачка крон усыхала до дюжины хрустких сотенок. Вот за то торжество, которое я испытывал, когда видел в глазах матери изумление, и даже страх: ей казалось, будто денег, что я приносил после обмена, было мало.

– Каких-то шестьсот сорок евро! Как это? Это всё? А где остальное?

Она ожидала большего.

– Мама, это и есть. Банк обменял. Вот чеки, проверь. Все точно.

Оторопь. Пересчитывайте. Шамканье.

– Чеки, нужно проверить чеки. Очки… Где другие очки?

Руки трясутся. Рот приоткрыт. Дыхание частое. Она смотрела в чеки, сверяла суммы, бормотала:

– А может, я тебе меньше дала?

– Нет, нет, не меньше, – убеждал я ее, ликуя.

Вот за это я люблю евро! Даже та обвальная катастрофическая девальвация, которая произошла во время перехода с рублей на кроны, не вызывала в ней такого изумления. Потому что она знала и была готова к тому, что все ее чулочные рублики сейчас превратятся в жалкую горстку койдулок, ласточек, зеленых таммсаарок, красных дубов и желтушных паулей кересов. Тогда не было изумления. Было кудахтанье: опять, опять… К тому же большую часть меняла сама. А вот евро ее просто в ступор ввело. Даже когда все деньги были поменяны и сомнений в том, что обмен был честным – меня не надули, – не было и когда она собрала все пачечки вместе, при мне, чтоб я видел, был свидетелем того, как она заботливо их прячет, чтобы все-таки знал на всякий случай, где искать схрон, если случится непоправимое, – даже тогда собранные вместе пачки евро не сообщали ее бегающим пальцам ощущения умиротворяющей плотности. Их все еще было слишком мало. И были они какие-то воздушные, почти призрачные. Я это видел. Она вертела их и удивлялась. Дескать, какие они красочные, красивые, почти ненастоящие. И мало их было, мало. Недостаточно, чтобы поверить, что все те 75 тыщ крон, с ощущением которых она сжилась, и есть вот эта стопочка свежеотпечатанных евро (помню, родители купили в конце восьмидесятых на место старого дивана новый, и он всем казался меньше, хотя по параметрам в описании те же два на полтора).

О, как я торжествовал! Как я полюбил евро в тот день! Раз и навсегда. И буду предан им. В этой жизни все упирается в деньги. Поэтому важно сделать свой выбор. Определился в отношении денег – определился в жизни. Свались на меня лимона три… Что это в мировом масштабе? Пшик. А у меня бы все в жизни изменилось. Завтра тираж. В прошлый раз восемь из девяти диагональных, даже шестьдесят евро не получилось, только трешка за углы, слезы. Свались мне… ну хотя бы штук двадцать, ох! Конечно, жизнь двадцать штук коренным образом не изменят, но на какое-то время улучшат. Во всяком случае, кое-кому я смог бы пустить пыль в глаза, кое-кто задумался бы. Я бы все сделал, чтобы переиграть дело. Хоть это уже никакого значения не имеет. Просто из принципа. Явиться в новой одежде и с четырехкомнатной квартирой! Оп! Какими бы она глазами на меня смотрела? А логистик: откуда у этого сморчка деньги? Каким уязвленным он себя ощутил бы!

Приду и перечитаю апелляцию Стена Миллера. Это должно успокоить. Как пишет! Лучшие писатели юристы. Вот подлинная литература. Подлинное употребление языка. Каких-то тринадцать строк, а сколько они мне добавляют воодушевления! Как пишет! Едко и напористо. Каждое слово на своем месте. Каждая строка светится необратимостью. Все подкреплено законом. Все основательно и жестко. И самое главное – выражает несокрушимую волю. Не то что в романах. Говно! Ползет, растекается во все стороны. Приду, прочитаю. Угомонюсь. Как тогда, когда я шел с этой апелляцией в кармане и торжествовал: ха-ха, ни о какой апелляции она не знает еще, и даже представить себе не может, какого – какого! – адвоката я нанял! Не помогло, ну и хер с ним. Зато я просто так не сдался. Не дал себя унизить. Был холоден. Как скала. Твердо смотрел ей в глаза. Отвечал четко и по-эстонски. В кои веки эстонский был на моей стороне. Хоть я и презираю, когда русские чванливо кичатся своим знанием эстонского и над другими, кто его не знает, посмеиваются. Но я ни над кем в тот момент не посмеивался. Мне эстонский придавал стойкости. Если бы я его не знал, я бы и не затевал ничего. В тот момент убогонькое знание эстонского давало мне хоть какое-то иллюзорное преимущество: я чувствовал себя уверенно, а она все у своей «адвокатши ребенка» переспрашивала. Не думала, что я способен на такой шаг. Думала, воли у меня нет. Смят я. Smashed and squashed. А вот он я! В новом костюме и ботинках. В долг у матери взял, купил, чтобы произвести шокирующее впечатление, постригся, побрился, надушился – все в долг, но кому это известно? Если б у меня была зарплата штук пять, она бы получала штуку в месяц. Ох, жилось бы ей тогда! Штука евро в месяц просто так. Да только не выиграла бы она суд тогда, если б у меня такая зарплата была. Потому что у меня была бы тогда не однокомнатная квартирка, а дом в Испании. И жили бы мы там с Глебом, горя не зная. Так нет. У нее этот хрыч, менеджер по продажам. Чуть ли не начальник транспортных перевозок. Мистер Логистик. С плешью. В очках. С набитыми кулаками. Накопленной сердцем злобой. С почками, не знававшими вкуса пива. С желудком, не блевавшим с похмелья. Мистер Спортсмен. Жлоб. Представитель класса хватких, деловых, стремительно вращающих баранку, поигрывающих мускулами, смачно выбивающих из недр ноздри соплю размером с астероид. При определенных ракурсах очень похож на Оливера Гурме, когда в La Promesse тот делал такие телячьи злые глазки, узенькие и налитые кровью. Очки носит такие же.