Кристин Фере-Флери - Девушка, которая читала в метро

Хлоя, скрестив руки на груди, выстроилась у стола Жюльетты. Весь ее вид говорил о том, что она не сдвинется с места, пока не получит объяснений.

– Ты о чем?

Жалкая попытка потянуть время, Жюльетта это отлично сознавала. Хоть пару секунд. Даже меньше, потому что коллега тут же уточнила:

– О твоих чертовых книжках, которыми у тебя весь шкаф завален. О твоих картонках, куски которых я все время нахожу в корзинах для бумаг.

Жюльетта снова попыталась уклониться от ответа:

– Я думала, их каждый вечер выносят…

Хлоя, резко рубанув воздух ребром ладони, дала понять, что вопрос не в том.

– Я жду.

И, поскольку Жюльетта по-прежнему молчала, раскипятилась:

– Хочешь сделать больше продаж, чем я, так? Решила улучшить эту штуку?

– Какую штуку? – спросила Жюльетта, прекрасно понимая, куда клонит коллега.

– Home staging . Штуку с книгой на краю ванны. Это моя идея, не забывай. Ты не имеешь права ее использовать.

Она была на себя не похожа: бледная, ноздри сузились, на скулах два красных пятна, словно она впопыхах положила слишком яркие румяна. Пальцы впиваются в дрябловатые мышцы рук, и тщательно наманикюренные и накрашенные ногти оставляют на них маленькие полумесяцы креветочного цвета. Жюльетта разглядывала ее, словно какую-то незнакомку: от злости и беспокойства маска красотки внезапно сползла, и Жюльетте казалось, что она видит ее тридцать лет спустя, когда жизнь пророет в ней пути для этого беспокойства и злости, нальет их тяжестью и запечатлеет неизгладимой печатью на ее лице.

Некрасивая. Скучная. Жалкая.

– Ох, Хлоя!

Ей хотелось плакать. Хотелось встать, обнять ее, убаюкать, смыть с нее неведомое ей – да, наверное, и самой Хлое – огорчение.

– Я тебя предупредила.

Хлоя развернулась на каблуках и прошагала за свой рабочий стол – с гирляндами стикеров на подставке лампы, с компьютером, на котором висели розовые кроличьи уши, подарок одного клиента, имевшего на нее виды, как она сама заявила, когда водружала их на монитор, новенькие и твердые, цвета пересахаренной сладкой ваты. Теперь розовый цвет полинял, пыльный плюш перестал держаться, и ушки, похожие на увядшие лепестки ириса, свисали на экран, отбрасывая на него длинную тень.

Хлоя ходила широким шагом, как идут на фронт в фильмах про войну 50-х годов, подумала Жюльетта, – с наигранной решимостью, с задором, подстрекаемым опасностью и возможным поражением. Она верила в чисто воображаемое соперничество, переживала его как бой, в котором надо победить во что бы то ни стало.

Жюльетта понурилась и уткнулась в лежащее перед ней открытое досье; в горле стоял комок. В последнее время у нее было чувство, что жизнь ускользает от нее, убегает, что тысячи песчинок, соскальзывая с почти незаметного склона, уносят с собой тысячи образов, красок, запахов, царапин и нежных поглаживаний, сотни мелких разочарований и столько же, наверно, утешений… Впрочем, ей никогда особо не нравилась собственная жизнь. Из скучного детства она перетекла в насупленное отрочество, а в девятнадцать лет вдруг прочла в устремленных на нее взглядах, что красива. Может быть. В некоторые дни. Есть в ней, как шептал ей первый любовник в тот вечер, когда они оба выпили лишнего, какая-то грация, что-то танцующее, воздушное, такое, что позволяет верить в легкие часы вдали от драм и постоянно нарастающей черноты сегодняшнего дня.

Но Жюльетта не ощущала в себе сил играть подобную роль. И доказала это, бросив Габриэля, который продолжал пить уже в одиночку и искать по барам ту единственную женщину, вернее, тот миф, чьи эфирные достоинства сделают его жизнь выносимой. Она доказала это, собрав целую коллекцию депрессивных, агрессивных нытиков, слабаков, жаждущих катастроф в личной жизни и перманентных неудач. Она выискивала этих потакающих себе жертв, а потом бежала от них, смотрела, как они впадают в свое экзальтированное отчаяние, примерно так же, как наблюдала за пауками, которых скрепя сердце топила в ванне. Это она-то танцующая и воздушная? Разве что как те балерины, что улыбаются, вращаясь на своих искореженных ногах и окровавленных пальцах. Но даже такое сравнение казалось ей зазнайством, она была вовсе не тщеславна, не считала, что парит, даже ценой заранее рассчитанных страданий, над однообразной повседневностью, над ее мелочностью, растаявшими прекрасными мечтами и утраченными иллюзиями, над всеми этими люксовыми горестями, как она порой именовала их для себя, сравнивая свое куцее, но комфортабельное существование с настоящими несчастьями, которые видела только мельком.