Наталья Нестерова - Нежное настроение (сборник)

Какая страшная вещь – писательство, в который раз думал старший Любинский. Писательство забрало его мальчика целиком. Погрузило Гарика в странные отношения с миром. Мир не замечал Гарика, а Гарик старался ответно не замечать мир. И это бесконечное соревнование в безразличии не могло закончиться в пользу его мальчика. Долго не слыша похвал, Гарик страдал, нарочито не замечал чужих успехов, но и соревнование, происходящее в его собственном воображении, не прекращалось.

В мечтах Нобелевская премия преклоняла голову на Гарикову подушку, он видел себя великим писателем, автором произведения, равного «Войне и миру». Но ведь Гарик действительно гениален, а за письменный стол с гением, как говорил Юрий Олеша, всегда садятся две могучие сестры – зависть и тщеславие. Гарик необыкновенно талантлив, поэтому и зависть прорывается, а успех не приходит. Какой может быть успех, когда сейчас торжествуют всякие бездари, а гигантскими тиражами издают детективы и женские романы!

С первыми публикациями, что были когда-то почти устроены Бертой Семеновной при помощи ее древних связей, ничего не вышло. Со своим литературным покровителем Гарик расстался очень быстро. Сын однокашника матери Берты Семеновны, старый мэтр был таким же генералом от литературы, как Сергей Иванович Раевский от науки. Владел начинающими писателями, как Раевский своими аспирантами.

– Если бы ты написал диссертацию по химии, давно бы уже был профессором, – осторожно, стараясь не обидеть, пошучивала Зина.

Но, в отличие от мирного, не страдающего склочным самолюбием Сергея Ивановича, литературный мэтр управлял подотчетными ему писателями по принципу «хочу – казню, хочу – милую». Мнение литературного генерала, его содействие либо противодействие решало многое, если не все. Поначалу он к Гарику благоволил. Допущенный в литературно-начальственный дом, Гарик покритиковал кому-то из образовавшихся знакомых последнюю повесть мэтра. Утверждал, что сюжет позаимствован мэтром у одного забытого иностранного автора. И что хозяин дома – писатель-фантом, полностью исписался и для будущего совсем уж никуда не годится. И пишет он не прозу, а как Журден – прозой.

От влиятельного литературного дома Гарик был отлучен мгновенно и брезгливо, как выставляют на лестницу пакет с дурно пахнущим мусором.

С публикацией в «Звезде» тянулось мучительно долго, то есть, по меркам обычной жизни, нормально, а по меркам людей, которые и не жили совсем, а ЖДАЛИ, – бесконечно. Декабрьский номер журнала вышел без Гарикова рассказа. Обещали напечатать в первом, январском, номере. Первый номер, как всегда в начале года, вышел с опозданием. Рассказа в нем не было! Обещали во втором – во втором обязательно. Уже как-то безрадостно, с опаской, ждали февральский журнал. Журнал опять вышел с опозданием. Любинские лихорадочно пролистывали вожделенный номер, в растерянности передавали друг другу очки, думая, что ошиблись. Но... Гарикова рассказа не было. Не было!

– Как можно быть таким злопамятным! – плакала Зина.

Гарик месяцы ожидания своей первой публикации волнения не показывал. Только к заиканию прибавилась еще одна неприятность – теперь, если ему случалось нервничать, он краснел и принимался чесать руки.

Рассказы разослали по толстым журналам. Но отовсюду были получены ответы-близнецы: «Извините, но ваши рассказы нам не подошли. Надо работать дальше». Так отвечали до начала девяностых, а позже и совсем перестали отвечать. Гарик пробовал сунуться в бывшую неофициальную литературу. Послал свои творения в «Вестник новой литературы» – вышедший на поверхность андеграунд. «Вестник» отказал, и от отчаяния Гарик напечатал несколько рассказов в никому не ведомой многотиражке. Через полтора года два других рассказа напечатали в журнале «Родник», и это было торжество, настоящее торжество без примеси горечи. Любинские понимали, что путь в литературу не может быть легким, и наградой за их чистую радость послужил еще один рассказ, опубликованный вскоре в «Митином журнале». Несмотря на то что поток удач иссяк, с таким багажом публикаций Гарик уже с полным правом считался в семье признанным писателем.

В 1991 году в каждом доме обсуждали экономику, городскую (где можно добыть хоть какую-то еду) или лично-семейную (из чего приготовить конкретный обед). Боба через день мотался за семьдесят километров на птицефабрику. Курица себе, курица родителям. В рамках натурального обмена курица менялась на что-то еще. Печенье «Мария» себе, печенье «Мария» родителям.