Николай Коняев - Пригород

— Не узнали? — сочувственно спросил он. — Голый, поэтому и не узнали.

— Н-да… — Прохоров растерянно потрогал свои волосы. — Действительно, непривычно как-то… — он запнулся. — Без гитары…

От растерянности он позабыл, как называется по-английски мясорубка, и рассердился. Нельзя официальную процедуру осмотра прерывать неслужебными разговорами.

Торопливо согнал с лица растерянность и попытался было построжеть, но было уже поздно — голый Пузочес уселся на край стола и, наклонившись к нему, доверительно прошептал: «Мне в институт поступать надо…»

Голое бедро Пузочеса, покрытое мелкими прыщиками, находилось как раз перед лицом Прохорова.

— Ну, знаете! — вспылил он, вскакивая из-за стола, и тут: «Минцен-мэшин!» — вспомнил позабытое слово и, сам того не желая, расплылся в улыбке.

— А я книжки могу доставать! — обрадовался Пузочес. — Я на черном рынке всех знаю.

— Минцен-мэшин… — вслух повторил Прохоров и тут же спохватился. — Так на что же вы жалуетесь? — строгим и официальным голосом спросил он.

Центром городка справедливо считалась привокзальная площадь. Больше половины горожан работали в Ленинграде, и два раза в день пробирались они сквозь лабиринты ярко-голубых киосков, загромождавших площадь. Поэтому-то и не было в городке более людного места.

Но особенно многолюдно становилось здесь в шесть часов вечера. Идущие почти впритык друг за другом электрички сгружали на перронах толпы, и трудно было протолкнуться на автобусных остановках. А юркие красные автобусы, дребезжа поломанными дверями, сновали по площади, и странно: такие маленькие, они перебарывали многолюдье… Очереди на остановках худели и наконец исчезали совсем. К восьми часам только случайного пьяного можно было увидеть возле желтого флажка. Покачиваясь, он смотрел на пустой автобус и не мог вспомнить: куда ему ехать?

К этому времени закрывались ларьки, и только запоздавшая продавщица газировки катила по опустевшей площади сатураторную тележку, да еще пожилая уборщица подметала заплеванные, закиданные окурками ступени гранитной лестницы, ведущей к перронам, — больше никого не было.

Уборщица домела лестницу и с трудом распрямила уставшую спину… Вокзал опустел и притих, только со второго этажа — там находился привокзальный ресторан — струился в белесые сумерки ядовито-голубой свет и доносились сливающиеся в неясный шум голоса.

За день ресторан успевал прожить целую жизнь.

В семь утра он был озябшим, продрогшим от утренней свежести буфетом-беспризорником. В эти часы толкались в нем неопохмелившиеся граждане в пиджаках с поднятыми воротниками.

К девяти они пропадали.

Уборщица подметала пол, и в чистый просторный буфет лишь изредка заходили пассажиры, чтобы выпить стакан кофе с молоком да съесть диетическое яйцо.

В двенадцать дня остепенившийся беспризорник вступал в новое качество. В соседнем зале начинали кормить комплексными — по 92 копейки — обедами, и буфет постепенно заполнялся представителями местной интеллигенции. Скромно, но чисто одетые, шурша газетами, они терпеливо выстаивали длинную очередь, а потом старательно ели комплексный обед и, расплачиваясь с официантками, предупредительно доставали мелочь. Буфет и зал ресторана выглядели в эти часы особенно скромно и деловито.

А скромная трудовая жизнь, как известно, ведет к зажиточности, и вот: в пять часов, когда меняли скатерти на столиках и цены в меню, когда появлялся, пока еще степенный и важный, швейцар с орденом Красной Звезды на золотом лацкане ливреи, ресторан превращался в солидное заведение, куда не брезговали заходить самые уважаемые и высокооплачиваемые горожане.

Но текли минуты, проходили часы, и ничего — если не считать постепенно краснеющего носа у швейцара — не менялось в облике ресторана, и он, как самодовольный, успокоившийся человек, прямо на глазах х у ж е л, блекнул и, сам того не замечая, опускался. Последние часы он доживал, как горький пьяница.

Во всех залах было тесно от людей. Над столиками висели тяжелые клубы табачного дыма. Сквозь звон посуды слышались дребезжащие голоса. Уже давно не было мест, но люди шли, и швейцар с орденом на золотом лацкане ливреи, задыхаясь, кричал: «Стой, сука! Стрелять буду!» — но его не слушали, рвались в зал, залитый ядовито-голубым светом.

Ресторан пользовался успехом. Женщины редко заходили сюда, и мужики раскованно напивались и умно разговаривали о положении на Ближнем Востоке и о работе.