Юргис Кунчинас - Туула

Я пил сидр, рвал персики, жевал душистый чеснок, стручки острого перца, а по утрам, во всяком случае, поначалу, мы с Мариной и Максимом ездили в Кафу, то бишь в Феодосию, где с зарей у галереи Айвазовского выстраивалась длиннющая очередь истосковавшихся по большому искусству людей, она не уменьшалась даже в обеденный перерыв, а преимуществом здесь пользовались иностранцы и шишки отечественного пошиба. В автобусе, переполненном задыхающимися людьми, Марина так сильно прижималась ко мне, так возбуждалась, что, выйдя в городе, буквально рвала и метала: были бы здесь хоть кусты как кусты! Хотя бы ложбинка поглубже! Она спокойно призналась, что Максима ей заделал коллега-гобеленщик. Повалил как-то вечером в бурьян возле железной дороги, сарафан - на голову и... спустя несколько месяцев у нее в животе зашевелился этот большеголовый ребенок. Она любила рассказывать мне о подобных вещах, при этом всегда волновалась, особенно вспомнив какие-то удручающие подробности, ей хотелось, чтобы и я прочувствовал все это, но я и без того не сомневался, что она была хорошей матерью, порядочной, хотя и несчастной женщиной и, по-видимому, неплохой художницей... Она писала по-белорусски стихи о деревне, о бабушке с катарактой, о сене в тумане, и тем не менее, стоило нам очутиться где-нибудь одним, как Марина мигом сбрасывала с себя легкую одежонку и все, что под ней. Даже когда мы с родственниками, Яшей и его подружкой Марыш рванули к Азовскому морю и поставили в голой степи общую палатку - двухместная была только у Яши и Марыш, - она не дожидалась, пока уснут дети и ее степенная двоюродная сестра, гренадерша Мила... Марина никогда не спрашивала, люблю ли я ее, интересовалась только, нравится ли, хорошо ли мне с ней. Я же вообще ни о чем ее не спрашивал. Но когда Марина совершенно спокойно упомянула о том, что уже договорилась в Минске о месте ночного сторожа, все во мне встало на дыбы: ну уж нет! Не бывать этому!

Однажды мы поехали в Кафу вдвоем. Заглянули в кафе, полюбовались античными вазами в краеведческом музее, благо там никогда не бывает очередей. Сухое вино в городе продавалось дешево, выпила пару глотков и она. Потом стала рассуждать, дескать, готова вытерпеть что угодно, только бы я не пил! А за мои гобелены ого какие денежки дают, похвасталась Марина, так что нуждаться не будем, если только... Она говорила совершенно искренне, меня же только на обратном пути осенило: да я же по ее мнению беспросветный неудачник, рохля, готовый согласиться с чем угодно, с любым предложением, и принять это как спасение, как подарок судьбы!

Со временем мы почти перестали ездить в Кафу и даже в курящийся по соседству Старый Крым не съездили, а ведь там умер Гринявичюс, или Гриневскис, литовский боярин, скорее всего, какой-нибудь Гринюс - всероссийский любимец, мечтатель Грин, потомок повстанцев. Только один раз удалось побывать в горах. Мы там с мужем Милы и коротышкой Яшей Лейхманом под пьяную лавочку палили из мелкокалиберки по пустым жестянкам, бутылкам и пили в изнуряющую жару чачу, а в долине как раз загрохотали танки - даже здесь был танкодром. Яша посмеивался над моими промахами, сам-то он стрелял как заправский снайпер. Все подтрунивал надо мной, мол, как это мне удается не промахнуться в постели с Мариной. Эх, Яша, Яша!..

Яша, который поселился на соседней улице у Марининой тетки в точно такой же, как у нас, мазанке, покрываемой по весне известкой, ни на шаг не отходил от своей юной, намного моложе его, подружки. Оттого он и привез ее в эту глухую деревню, чтобы посторонние не пялились. Бог наградил Марыш совершенными формами, грациозной осанкой, а вот личико у нее подкачало: какое-то чересчур мелкое, усеянное веснушками, с бледными узкими губами, правда, глаза были красивые, они с бесконечным удивлением глядели не только на откровенно лысеющего Якова, но и на меня — я все чаще ловил ее взгляд, но сразу же отводил глаза, разве я вправе расстраивать свою благодетельницу? На что тебе эта горбунья, читал я в глазах Марыш немой вопрос. А я чувствовал, что Марина все крепче привязывается ко мне, все теснее прижимается, но меня все чаще охватывало предчувствие, что мои возможности на пределе и я не смогу больше утолять ее ненасытное желание. Как тут было не поверить расхожему мнению, что своей пылкостью калеки дадут фору здоровым. Я разочаровал Марину, и она все чаще лишь тяжело вздыхает, а потом вытаскивает свои пастели и всё рисует, рисует: мой портрет, мой торс... меня сидящего, лежащего, чистящего во дворике картошку, замечтавшегося над огромной бутылью сидра, и все эти эскизы, портреты, рисунки получают потом общее название - «Он». Без дураков. Да только я не испытывал ни мании величия, ни банального удовлетворения, которое обычно чувствует удачно нарисованный человек. Ведь он видит свой улучшенный образ, прекрасный и благородный, словом, приемлемый...