Юргис Кунчинас - Туула

Я обнял тебя за плечи, но ты не шелохнулась. Украдкой чмокнув тебя в холодную щеку, я почему-то отскочил в сторону, но ты продолжала сидеть, на тебя будто столбняк нашел. Только рука с горящей сигаретой «Salem» медленно двигалась вниз (ты выдыхаешь столбик белого дыма) и вверх (ты затягиваешься, и сигарета укорачивается чуть ли не на сантиметр). У нас все равно ничего бы не получилось, слышишь, ничего! - выпалила ты так гневно, что я от неожиданности соскользнул на пол; я впервые услышал, каким сердитым и низким может быть твой голос, Туула, как резко он отличался от тех оттенков, нюансов и модуляций, которые мне доводилось слышать раньше. Что не вышло бы? - хотел спросить я, а может быть, и спросил, что же должно было получиться? Как сильно хотел я тогда разочароваться в тебе! Для этого было бы вполне достаточно одного-единственного твоего взгляда, исполненного презрения или отвращения, или неосторожно брошенного слова «пьянчуга». Но нет, ничего подобного! Ты сидела безучастно, с кончика твоего носа сорвалась капля, ты шмыгнула, вытерлась клетчатым рукавом и рассмеялась: не видишь разве, я плачу!.. Ты сказала это так торжественно и серьезно, что я остолбенел - ведь не играла же ты, не насмехалась? Я даже приблизительно не догадывался, что за опасность тебе угрожает, а ведь ты знала: ваша радикальная, сплоченная семейка уже настроилась на переезд куда-то к белорусской границе... Но если бы даже я и знал об этом, что с того? Все уже было решено и подписано. А план у них был такой: дочка отдохнет в больнице и после лечения отправится прямиком на лоно природы. Во «Втором городе» всякой швали тоже хоть отбавляй. Такие вот дела!

У меня почти не было сил противостоять этому, а у тебя, Туула, и того меньше. Любой при одном только взгляде на нас мог бы сказать: разбегайтесь-ка вы подальше друг от друга, иначе пропадете! Да я ведь и так пропал, мог бы ответить я доброжелателю, а что сказала бы ты, Туула? Ведь ты страдала, ты еще как страдала! Но никто ни о чем не спросил. Мы затоптали окурки и вылезли через проем на уже пасмурную улицу. Прощай.

Ты ушла, так ни разу и не обернувшись, нахлобучив на лоб серую вязаную шапочку, - такие в те годы носило пол-Литвы. Вылезший вслед за нами какой-то мрачный тип принялся орать: лазят тут всякие, подонки! - но я лишь молча провожал тебя взглядом, а ты ускорила шаг. Я увидел, как из-за кизилового дерева вылезла женщина - твоя мамаша, теперь-то я узнал ее. Вы взялись под ручку и сразу же скрылись из виду. Откуда я мог тогда знать, что уже на следующей неделе попаду наконец в лапы стражей порядка, и они, промариновав меня в КПЗ, выставят вон, отправив не на раскисшую осеннюю улицу, а в Тюрьму пьяниц, называемую, по правде говоря, более пристойно... Не предполагал я и того, что не увижу тебя, Туула, долгих три года, а когда мы встретимся, то это будет уже в последний раз. Никаких предчувствий. Только пустота внутри и совершенно нереальное кровяное давление. Но одно я все-таки чуял: ни в какой понедельник я сюда не вернусь. И ни в какой вторник.

Придя к такому решению, я неспеша перешел гудящую трассу Оланду, а на другой стороне со мной заговорил знакомый писатель в дымчатых очках, весь в белом и с ухоженными усами, как у моржа. Вот он, действительно, собирался за кордон, в Западную Германию, в капстрану, как он выразился. И появился он тут именно из-за нужной бумажки, Туула. Даже мне было ясно, что, очутившись за бугром, этот человек наверняка сможет пользоваться и клозетом, и вилкой. На таких можно положиться. «Wir sind ein okkupiertes Land!» - вспомнилась мне надпись в кухне польского коттеджа...

И еще: я воочию убедился, что Вильнюс, несмотря на свою удаленность от Балтийского моря, обладает целым рядом преимуществ по сравнению как с приморскими столицами, так и с гигантскими темно-серыми городами, растянувшимися на равнинах до бесконечности, ведь все мы их видели, верно? Это определяется рельефом, порой даже ошеломляющим перепадом высот. Разумеется, теоретически я и раньше знал, что как только ты выбираешься по усеянной тополиным пухом улице Лепкальнё к началу Минского шоссе, то сразу оказываешься выше колокольни костела св. Иоанна, а она, как известно, не из низких. Но мне никогда и в голову не могло прийти, что, облокотившись о подоконник зала на пятом этаже Тюрьмы пьяниц, служившего одновременно и клубом, и кинотеатром, где проходили показательные процессы по бичеванию беглецов и редкие концерты, я смогу, находясь в этом мрачном, насквозь провонявшем потом помещении, увидеть поистине неповторимую, ошеломляющую панораму столицы, кажущуюся особенно ослепительной из окна узилища, со Старым городом на первом плане и холмами Шишкине - едва ли не на четвертом. Открывающуюся за окном ширь не могли заслонить ни находящийся по соседству двор тюрьмы строгого режима, где за частыми решетками томились уже не рабы чекушки, а грешники посолидней - это о них командир моего отряда, капитан Чайковский, сказал: вот там настоящие мужики! Не вам чета, дохляки, подонки, ничтожества! Правда, отчасти город заслоняли купола костела Визиток, но ведь можно было подойти и к другому окну в зале или втиснуться в каморку за сценой, к радисту Могиле, ясное дело, тоже алкашу, а заодно дерябнуть чифиря по случаю прихода.