Юргис Кунчинас - Туула

Уже давно не было Туулы - для меня не было, - а я все сворачивал к дому с апсидой: после переезда Туулы из столицы во «Второй город» 18 18 Имеется в виду г. Каунас. здесь поселился ее брат. Со временем исчез, прихватив многочисленные ящики-коробки, и он, но я продолжал приходить туда - уже к Петриле, не вылезающему из болезней рабочему ферментного завода. В загаженной вонючей кухне радио транслировало эстрадные и народные песни, распевало арии из опер и оперетт, а мы с хозяином пили вино, пока он не засыпал прямо за столом, а проснувшись, обычно уходил, пошатываясь, в свою келью; я же сворачивался калачиком на незастеленном матрасе в той самой комнате... Иногда мне удавалось уснуть, а если досаждала хорошо знакомая пьяницам бессонница, которую не брала даже смертельная усталость, я листал старые журналы, оставленные жившими тут когда-то людьми, даже «Пожарное дело» — да-да, было когда-то и такое издание. В ту пору Петрила был еще нестарым человеком, но хвороба уже давала о себе знать: он страдал одышкой, кашлял, то и дело отхаркивался... Каким же старым он мне тогда казался, а ведь сейчас я его, тогдашнего, уже почти догнал!

Этот квелый, злой и ехидный человек успел похоронить двух жен и спровадить в армию конопатого тощего сына. Родом Петрила был откуда-то из приморских мест, но ни старинный дом, ни журчащая неподалеку речка не вызывали в нем никаких сентиментальных чувств. Сколько раз мы сидели вдвоем за бутылкой вина, однако никогда не заговаривали о Тууле. В каком-то смысле она отвергла нас обоих. И лишь однажды - а сколько воды утекло с тех пор! — Петрила со стуком поставил на грязную клеенку большую эмалированную кружку: «Вот! В снегу нашел! Это ее работа, ее! Замесила свои краски, потом поленилась вымыть и выбросила!» Петрила аж взмок от злости и швырнул кружку на пол; на ее когда-то белом боку были нарисованы две понурые лошади - кобыла и жеребенок. Кто же так делает! - негодовал Петрила, будто Туула могла его слышать. Я поднял кружку с темной затвердевшей краской и попросил Петрилу подарить ее мне. Петрила только рукой махнул - было бы о чем говорить! Бери! Тогда чего ради он так раскипятился?

Получалось, что Туула продолжала связывать нас - ферментщика Петрилу и меня, бродягу. Только Петрила уже выбросил из памяти Туулу, а если и пил, то от скуки или из-за одолевавших его в последние годы смутных предчувствий, и тогда он приводил какую-нибудь бабенку, чтобы, как говорится, поиграть в потемках в жмурки, благо, ему было куда ее привести. Я же приходил сюда только затем, чтобы разбередить рану, чтобы поворочаться еще раз на том самом матрасе, тем более что я в ту пору все еще продолжал вести бродячую жизнь. Нет, Петрила все же был неплохой мужик. Как-то раз он протянул мне ключи: на, можешь пожить там, покуда квартиранта не найду. Только потом, будь добр, уходи сразу, без лишних напоминаний. Гляди у меня!

Квартирантки объявились через две недели - пришли с сумками и чемоданами по берегу Вилейки и сразу же выложили на кухонный стол пятьсот рублей. Петрила только короткими ручками всплеснул: сам все видишь! Он тут же послал меня за водкой и вином, и, вернувшись, я увидел уже накрытый стол. Жилички - будущие художницы - оказались бойкими девахами: они пили, пели, курили, подмигивали мне напропалую, почти уговорили Петрилу позировать им в голом виде, нарисовали углем на стене кухни неприличный силуэт мужчины и сами же забросали его сырыми яйцами... Петрила корчился от смеха, хлопал себя ладонями по коленям, а я уже знал: наутро он станет беситься, шипеть, спрашивать, откуда тут взялись эти. Так и улеглись втроем вповалку: рыжая Иоанна, белобрысая Довиле по краям - и я посередине. Лежа на спине, я гладил их тяжелые груди и пытался разглядеть острую как бритва линию свода - неужели я там висел? Потом мои руки синхронно скользнули в темный пах каждой из них - я так и не понял, догадались ли они, что я пустил в ход не одну руку? Довиле храпела как морской лев, а Иоанна все еще бодрствовала - она так долго взбодрила меня, настойчиво провоцировала, что я не выдержал и овладел ею здесь же, рядом с храпящей подружкой, которая так и не проснулась.

Я давно не был там, может быть, даже целый год, а когда зашел, мне открыла дверь незнакомая девушка. Это была не Иоанна и не Довиле. Гремела гроза, я промок до нитки, весь перепачкался и к тому же был пьян и нахален... мне трудно было сообразить, с какой стати эта неуклюжая толстуха вместо того, чтобы послать ко всем чертям, тащит меня внутрь... Нет-нет, она не знает никаких довиль, никаких иоанн, а вот меня знает! Петрила в больнице, шептала она позднее (сегодня я ни за что в жизни не узнал бы ее на улице), иди сюда, она вытерла мне лицо и стала растирать меня — спиртом и собственным телом — да ты совсем окоченел! Я ведь тебя знаю... В университете видела, ты с моим преподавателем разговаривал... значит, знакомый, ну иди же... Она прилегла рядом, поила меня чаем, разбавленным спиртом, снова растирала и массажировала, пока дыхание ее не стало учащенным, а могучее ослепительно белое тело — так, во всяком случае, мне тогда показалось - не затрепетало... Как сейчас вижу: я лежу навзничь, а надо мной колышутся две огромные груди, напоминающие чугунные бабы на металлических тросах, которыми разрушают ветхие постройки. Она обрушилась на меня, как на невинного ребенка, и я, ухнув куда-то, отключился... Зато отчетливо помню следующее утро - мрачная некогда комната так и сияла! Чистота, порядок, дорогие вещи, зеркала, коврики-дорожки, резкие запахи и отвратительные олеографии там, где когда-то висели картины Туулы. Я хорошо отдохнул и поэтому без труда выполнил то, на что вчера у меня не хватило ни сил, ни желания.. Заходи, сказала она, я ведь тебя видела в университетском дворике, да, во дворике! Дался ей этот дворик! Грудастую литуанистку звали Офелия Ордайте. Она читала мне свои тонкие лирические стихи, зато выпросить у нее хоть каплю на опохмел мне удалось с трудом... С сегодняшнего дня не пью! — заявила она. Господи, тяжело вздохнул я, вот уж не ожидал от себя такого терпения! Она почему-то решила хотя бы и наспех сделать из меня человека. Усевшись чистить картошку, Офелия сунула мне довольно крупную банкноту - купишь масло, сметану и батон! Я вымученно улыбнулся и ушел. Что, если она и сегодня ждет меня со своей вареной картошкой? Литуанистка, Офелия Ордайте. О. О., больше ничего не сохранилось в памяти, тем более что это был последний мой визит в дом с апсидой, в котором пока еще жили люди. Пока сам он тоже жил унылой, бедной, но все же человеческой жизнью не только на акварели Камараускаса.