Мария Ануфриева - Доктор Х и его дети

— Это кто, режиссер такой, что снял? — заинтересовался Христофоров. — Не слышал.

— Известный, итальянский. У него фильмы эротические.

Христофоров глянул на девочку: точно, издевается. Вроде умненькая, а туда же, все одно на уме — как у всех. Тут никакой отец Варсонофий не поможет. Они такими уже рождаются, с Тинто Брассом в голове…

Суицидничек все писал в тетрадке стихи и, похоже, находил в этом занятии смысл если не жизни, то своего пребывания здесь. Прочитав все имевшиеся в отделении книги, кроме поэм Пушкина, с которыми не расставался Шнырь, он вновь затосковал, но Христофоров вовремя распознал причину хандры и попросил мать мальчика записаться в библиотеку. Отец Суицидничка порывался купить новые книги, но Христофоров его огорошил:

— Вы не понимаете, он их не просто читает. Еще он их нюхает. Ему нужны старые, пахнущие библиотечной пылью книги, с загнутыми пожелтевшими страницами. Чем больше людей их прочитало — тем лучше. Страницы такие замусоленные становятся, темные сбоку, если на обрез посмотреть.

Отец Суицидничка вопросительно уставился на Христофорова.

— А иногда прямо хрустят от заскорузлости, — невозмутимо пояснил тот, и отцу пришлось понимающе кивнуть головой.

Суицидничек в самом деле, читая, нюхал книги. Подносил к носу, прикрывал глаза и шелестел страницами, втягивая в себя книжный дух, как зюскиндовский Парфюмер — аромат юных красавиц.

— Доктор, а это нормально? — спросила Христофорова мать мальчика на следующем родительском дне. — Ну, то, что он книги нюхает?

— Аб-со-лют-но! — заверил Христофоров. — Я сам всю жизнь нюхаю книги. Они все пахнут примерно одинаково, но ни одна не пахнет так, как «Джура» Георгия Тушкана, издательство «Детгиз», тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Я бы ему принес, но не могу расстаться с «Джурой». Смотрю новости по телевизору и «Джуру» нюхаю — успокаивает.

Существо все больше отдалялся от звероподобной своей сути, рычание давалось ему уже с трудом, что вызывало неизменные его сожаления:

— Оно было лучше, умнее, это в больнице я скопытился.

— Павел Владимирович, вы говорите о Существе в третьем лице. Оно уже не вы?

— Нет.

— А вы уже стали человеком?

— Еще нет. Почти.

— Я верю вам, — мягко говорил Христофоров. — Если бы не верил, домой не отпускал бы. А то вот вы возьмете своего котенка и вместо того чтобы играть с ним, сожрете. Откуда мне знать, чем Существа питаются?

— Пусть не смеются надо мной…

— Кто над вами смеется?

— В палате. Этот, который детский дом взорвать хотел. Психбольница, говорит, место, где умирают воображаемые друзья.

— Отчасти он прав. У одних тут друзья умирают — ненужные им, воображаемые; у других появляются — реальные. Вот вы приглядитесь к этому, который детский дом взорвать хотел, не такой уж он плохой парень. С фантазией, как и вы. А Существо не друг, оно враг вам.

— Когда я был Существом, я был сильнее!

— Вам так казалось. Вы очень хотели этого. На Земле, по разным подсчетам, живет от восьмисот до двух с половиной тысяч народов. Среди них нет ни одного, кто считал бы и называл себя существом. Пигмеи считают себя людьми. А знаете, как называют себя чукчи? Луораветланы — «настоящие люди»!

По вечерам в свое дежурство он старался быстрее расквитаться с дневниками и историями болезни. Когда шум в отделении затихал и в коридоре оставляли одну лампу, тускло светившую под высоким сводом потолка, в кабинет проскальзывал Фашист.

Однажды Христофоров указал ему на стул за соседним столом, где стоял компьютер с застывшим на экране кадром: перемазанная в грязи девчонка с растрепанными волосами, на голых ногах — стекавшая струями запекшаяся кровь, во рту — железная гармошка.

— Что это? — отшатнулся подросток.

— Это-то? — небрежно переспросил Христофоров. — Это иллюстрация к твоему дневнику. Вот: «Женщин и детей истреблять или угонять в рабство». Сейчас мы в начало перемотаем, все в подробностях увидишь.

Рабочий с крестьянкой, «Мосфильм», «Беларусьфильм», 1985 год, Элем Климов…

Работать с бумагами Христофоров любил в тишине. Он попробовал написать еще один эпикриз, но звуки фильма отвлекали. Откинувшись на спинку стула, он прикрыл глаза, слушая знакомые диалоги, воспроизводя в памяти запомнившиеся сцены.

Вот ушедший к партизанам Флёра вернулся в материнский дом. Звенящая тишина, дым из трубы, теплая печь, в ней — горшок сваренных матерью щей. Только мух много в горнице. На полу разбросаны тряпичные куклы младших сестер Флёры — и по ним ползают мухи. За стенкой сарая в кучу свалены тела расстрелянных жителей деревни, там — мать и младшие сестры Флёры. Он их пока не видит, ест теплые щи.