Юрий Любопытнов - Озеро призраков

Мишка отодвинул тарелку, которая ему мешала. Кузьма снова вспомнил, как на него сегодня напустилась старуха, и обида на неё вновь шевельнулась в его сердце.

— А-а, Михаил, все они такие, во-о! И моя старуха… Всё не по ней, всё не так. Хоть из дома беги.

Он отломил кусочек хлеба, долго жевал и сосредоточенно думал. Мишка сидел со взглядом, опрокинутым в себя, смотрел и не видел, как оконное стекло мутнеет, заплывает морозом. Затем поднялся, включил свет. От него крепко зажмурил глаза Лычков.

— И что бабе надо, — снова продолжал Мишка. Он больше отвечал на собственные мысли, которые скопились у него за долгие ночи, когда он ворочался часами на постели, вспоминая свою прошлую жизнь, чем делился с Кузьмой. — Не пью, чтоб так, по неделям, не гуляю, сижу дома, мараю фанеру, картон. Опять я не делом занимаюсь. Вон, говорит, сосед, ты знаешь его — Серёга Митяев, — Мишка уже непосредственно обращается к Кузьме, — он плотник, он рупь семье несёт, а ты от семьи тащишь. Это значит — на что я покупаю краски и прочую мелочь. А невдомёк ей, что Серёга как зашибёт, так на карачках домой приползает и гудит ещё целую неделю. Она этого не видит.

Мишка потёр кулаком щёку.

— Дядя Кузьма, ты вот скажи мне, почему всё так устроено? Вот без них, без своих, тошно, а домой приду, разругаюсь как чёрт. И не то, что слова против себя не люблю, нет, могу всё стерпеть, что хошь вот, а свои уколят меня, вспыливаю, аж в глазах мутнеет. И до хрипа готов драться. Почему так?

— Философия жизни такая, милок!

— Нет, ты мне конкретно скажи.

— Как сказать-то, — Кузьма вздохнул. — Женщин, Михаил, разве поймёшь? Они, как погода: с утра солнышко светит, к вечеру дождь пошёл, ночью, слышь, гроза зарядила, вот и пойми…

— А я ведь Грипку любил. А вот бунтую. Она на своём стоит, а я одного прошу: не мешай мне. Может, это жизнь моя, свет в окне. Отними счас всё это у меня, и я — без сердца, помру или ударюсь во что…

Кузьма смотрел на Мишку, и взгляд его теплел. «Может, он тоже свой праздник в жизни ищет, — думал он про Расшибаева. — Вот эти самые его холсты… Это его светлый день…»

— Ты думаешь, я каменный, — продолжал Мишка. — И у меня минуты бывают — воешь диким волком… Тогда иду смотрю на дом. Окно горит — жизнь идёт. Загляну под занавеску. Дети здоровы. От сердца и отлегнёт. Посмотрю, а голову снова в хомут неохота совать. Знаю, что всё так и останется. Дома в ярме, а здесь… здесь? А вот гну фасон, хотя по детям скучаю…

Мишка потянулся за бутылкой, но не взял её.

— Ярмо, Михаил, ярмо и есть наша жизнь. — Кузьма заметно опьянел. — Ох и жисть! Пилют, пилют тебе шею беззубой пилой. Крови нету, а сердцу больно… Свербят тебя, свербят. Я вот по весне прошлого года хотел поросёнка взять, выкормить — обеспечить себя на зиму мясом. Дело нужное, выгодное. Нет, старуха стала ныть: чем я его кормить буду, ты корма заготовил? То, сё. Так и не взял. Прошло время, опять она меня бередит: вот не взял, соседка с поросёнком, а мы всегда хуже других. Уж она меня канала…

Кузьма вспомнил, как его «канала» старуха, сморщился, будто хотел заплакать, но слёз не выдавил.

— Сегодня моя старуха задаёт вопрос, а куда я иду. Какое, говорю, твоё дело, куда иду. Куда надо, туда и иду, правда, Михаил? Я вот отвоевал четыре года, прошёл пол-Европы. За что же я воевал, чтоб меня старуха канала? Да? Меня вон в Австрии ранило, чуть Богу душу не отдал. За что же, я спрашиваю? Мы воевали, немца гнали, чтоб наша жизнь была хорошей, чтоб всё первой мерой было, натерпелись мы горя, навиделись. И теперь я, значит, не могу поступать, как я хочу, сходить, куда желаю. Такие я мысли задаю себе…

— Вот и меня, дядя Кузьма, грызёт изнутри. Сосёт, точит. Ночами не сплю, ворочаюсь. А здесь ещё Грипка. Ушёл я. Тут мне спокойно и назад ходу нету.

Кузьма приподнялся, обхватил голову Мишки руками, крепко поцеловал мокрыми губами в щёку.

— Молодец, Михаил. Хвалю. Башка ты. Ну их, баб!

Он сел рядом с Расшибаевым, положил руку ему на плечи и тонким голосом затянул:

Ой, при лужку, при луне,

При счастливой до-о-ли-и…

Мишка, глядя в потолок, подхватил сильным голосом:

При знакомом табуне-е

Конь гулял на воле…

Они пели, забыв обо всём на свете, и, наверное, каждый представлял вечерний луг, капли росы, серебрившиеся под луной, табун пасущихся лошадей, тусклый отблеск чёрной воды, угасающиеся языки дымного костра, топот копыт, седую пыль, оседавшую на дороге, теплившийся свет в низком окне и русоволосую девушку, смотрящую на затягивающуюся ночной мглой дорогу. Где та девушка, которую они ждали, которую нашли? Куда она подевалась?