Эдуард Поляков - По любви [сборник]

Он заплакал. Он понял, что это случится сегодня. С ним. Сердце стихало. Оно уже не справлялось с тем, что происходило внутри него.

В свою последнюю минуту он вспомнил слова матери, которая сказала ему однажды, кажется, в юности, он давно забыл их, не придавал значения, но теперь вспомнилось: «Живи с богом в сердце, сыночек».

Прошло ещё полчаса. Час. Его уже не было. Он уходил. Уходил навсегда. Без сознания. Без слёз и мыслей. Сердце замерло. А на подоконник на кухне через всегда приоткрытую форточку опять прилетели два голубя-сизаря. На этот раз в коробочке из-под конфет было пусто. Некому теперь покрошить им хлебца и насыпать семечек.

Однажды летом, помнится, в июне, в самый разгар дачного сезона, вышедшим из автобуса на остановке двум мужчинам с сумками и рюкзаками оказалось по пути.

Жили они в одной деревне, ставшей теперь дачным посёлком, правда, не были знакомы до этой встречи, зато потом уже не разлучались и частенько заглядывали друг к другу в гости.

Одного из них звали Пётр Иванович Свирин. Был он невысокого роста, полноват и на коротких ножках быстро семенил по грунтовой дороге, пыля ботинками, поглядывая как-то всё время снизу вверх на своего спутника, который именовался Анатолием Владимировичем Черёмухиным. Этот был худ, длинен, шёл, точно аршином мерил пространство.

Они уже прилично свернули с дороги, когда где-то вдалеке справа сверкнуло и спустя некоторое время бабахнуло. Приближалась гроза. Черёмухин остановился и, показав рукой в сторону темнеющего свинцом неба, подвёл:

– Я думаю, дорогой землячок, что до своих дач мы с вами сухими так не дотянем. Прямо на поле и застигнет нас дождичек.

– Похоже на то! – отвечал сбоку Свирин. – Крышу надо искать. Без крыши тяжко будет.

– Да вон, рядом заброшенный телятник. Идёмте туда.

Они пробрались сквозь заросли зацветающего борщевика и оказались внутри пахнущего прелью разваливающегося совхозного телятника. Сняли рюкзаки. Сели на них. Черёмухин закурил.

По жадным до влаги листьям пробежался первый порыв ветра. Пробный. Несильный. Макушки елей в ближайшем перелеске уже кланялись второму порыву стихии, пытаясь выпрямиться при малейшем послаблении крепчающей стихии. Стайка молодых берёзок возле телятника чуть ли не гнулась к земле. Где-то загремело железо. Где-то упало, погромыхивая под ветром. Брызнула молния. И тут же взорвался гром. Кто-то закричал. Стало темно так, что, казалось, наступает ночь. Дождя всё не было. Его ждали как разрешение начинающей свой танец стихии. Ветер размётывал всё на своём пути. Летало сено, мусорные пакеты, жестяные банки катились по дороге.

Ударил церковный колокол неподалёку. И вдруг ветер стих. Стало ещё темнее и было лишь слышно, как, ещё не успокоившиеся от грозовой атаки, шепчутся растрёпанные деревья и травы.

И вот на листья упала первая капля, за ней другая, и целая стена грозовой влаги ударила в землю. Снова поднялся ветер и закружил всё вокруг, ударяя косыми нахлёстами дождя по всему, что попадалось на пути.

– Ух, силища! – прошептал Свирин, высовываясь на улицу. – Ну и лупит!

– Хорошо бы ненадолго, а то зарядит до вечера, и не вылезешь, – подошёл Черёмухин и тоже выглянул наружу – Гроза. Должна пройти скоро.

Сели опять. Разговорились. И разговор пошёл не о рыбалке, а как это говорится, ну, в общем, ещё об одном интересном предмете – о женщинах.

Свирин рассказал, что женат. Познакомился с женой совсем недавно, два года назад. Ему сорок. Она моложе на десять лет. Детей нет. И хотел было поинтересоваться у соседа про его семейные дела, но тот опередил его вопросом.

– А что для вас красота?

– Это вы сейчас про женщин вообще спросили? – поинтересовался Свирин и заглянул в глаза Черёмухину снизу вверх.

– Ну да… Женская красота.

– Могу сказать… – Свирин почесал свой влажный затылок. Застенчиво улыбнулся. – Я вот раньше много в электричках ездил по работе. Сядешь в вагон, а напротив тебя сидит какая-нибудь случайная красотка, да такая, что глаз не отвести. Так вот, я даже, для себя, их сортировать начал – с какой только бы познакомился, с другой посидели бы где-нибудь поболтали, с иной сразу пошёл бы в загс, а некоторые прямо-таки были не в моём вкусе. Я их и по фигурам различал. Какая мне статную породистую лошадь напоминает, другая, как утица на коротких ножках, переваливается, ещё одна, словно колобок, и не поймёшь, как это у неё вообще получается – ходить…

– А вот я мало подвержен внешнему впечатлению, – включился в разговор Черёмухин. – Я, конечно, не идеалист с платоническим уклоном, но ценю в женщине внутреннюю красоту. Хотя понять её и почувствовать очень сложно.