Эдуард Поляков - По любви [сборник]

Это было первое утро, которого у него не было. Был, конечно, солнечный свет сквозь проём окна. Была привычная головная боль после выпитой вчера алкогольной всячины в виде разливного пива с водкой, портвейна «Три семёрки», потом снова пива и, наконец, уже дома – непонятно чего под сизый дым бесконечных сигарет.

Он открыл глаза и не мог понять, то ли это он их открыл, то ли это белый свет открыл их ему, чтобы мог ещё почувствовать, что живой, и подняться в очередной раз с прожжённой окурками постели.

За серым немытым окном без занавесок текла настоящая жизнь. Сползали с тротуаров жирные иномарки. Бежали в школу ребята и девчата. Мамульки и бабульки вели в детские садики трусивших весёлыми шажками малышей. Дворник-таджик сметал с асфальтовой дорожки листву и бумажки.

Он отвернулся от света, осмотрел комнату с отстающими от стен обоями, и ничего не привлекло его внимания. Выпить было нечего. Сигареты кончились. Надо было снова выползать на улицу.

Одевался он долго. Рука в тряске совсем плохо ходила по болтающимся пуговицам, но кое-как вышло. Застегнулся. Глотнув из заварочного чайника без крышки кипячёной воды, с трудом перешагивал через кучи бутылок, банок (в стеклопункте через дом их принимали как бой по пятнадцать копеек, но лень было отнести), целлофановых пакетов с «набором» из помоек, газет и журналов, которые теперь не читал, потому что давно жил совсем в другом мире, слишком далёком от тем, в этих газетах и журналах обсуждавшихся. И в последнее время стало казаться, что пишутся эти статьи не для людей, а для каких-то инопланетян с космическими заботами, запросами и желаниями.

Едва не провалившись в проём, где была когда-то дверь в туалет, которую сменял на «чекушку» ещё в прошлом году, он успел ухватиться за крючок вешалки в прихожей и задрожал всем телом от волнения и внезапного напряжения.

Подошёл к двери. Посмотрел на замок, который трудно было открывать одной рукой. Нужно было отщёлкнуть и потянуть одновременно. Иногда ему это удавалось. Вчера тоже. А перед этим он два дня возился с дверью, пока на третье утро не сообразил, что к ручке можно привязать верёвку с петлёй и потянуть её ногой, а рукой открывать замок. Но теперь начал дурить язычок дверной ручки. Он не убирался до конца, и дверь не открывалась. Приходилось ковырять его ножом. Пружина то и дело срабатывала, и всё возвращалось на круги своя, но спустя несколько минут ему таки удалось заклинить язычок ножом и отодвинуть щеколду. Дверь отворилась.

Но он вдруг попятился назад, качнулся раз, другой и осел вдоль стены на пол. Правую руку наполнило что-то немое, спустилось через плечо вниз, затем поднялось вверх и брызнуло. Он потерял сознание.

Приоткрыл глаза уже в темноте. Пробивалась только полоска света с лестничной клетки на пятом этаже. В квартире напротив жильцы сдавали две комнаты китайцам с рынка. С ними он не общался. Слишком быстро они вышмыгивали и прошмыгивали мимо. Да и китайского языка он не понимал. А они не знали русского.

Пахло варёной селёдкой. Готовилось китайское кушанье.

Он попытался пошевелить рукой. Не вышло. Потом ногой – то же самое. Хотел крикнуть. Но в горле раздался только булькающий и почти беззвучный хрип.

Этот удар был последним. Паралич разбил и правую сторону. Боли он не чувствовал и не понимал какое-то время, где он, зачем и кто.

Но сердце… Сердце, которое он всю свою недолгую жизнь не берёг и о существовании которого никогда не задумывался, даже когда несколько лет назад женился. Сердце продолжало биться. Толкало кровь. Заставляло её работать. И сердце открыло ему глаза. Минут на пять. Только на пять минут.

Он смотрел на полоску света и вспомнил себя. Картина детства поплыла перед глазами с маленькими, едва различимыми силуэтиками. Вот мама кормит его из ложечки манной кашей. Вот отчим берёт ремень и обжигает спину двумя-тремя ударами…

…Вот он в армии, сидя на киче, возит уголь в сорокаградусный мороз из большой кучи в котельную. Тяжёлая телега качается, качается, но идёт и тянет за собой к пылающему жерлу котла…

…У окна плачет жена. Денег нет. Жить не на что. Лучше разойтись. Оставайся один и живи как хочешь… Друзья… Подруги… Похороны матери… Один… Совсем один.

Гроб с телом матери растворился в пыльной полоске света. А навстречу выплыла огромная белоглазая варёная селёдка и улыбнулась ему. Уже давно ему никто не улыбался. И он улыбнулся. В последний раз.

Сельдь подплыла совсем близко, покачалась у отказавших ног и растаяла тут же, оставив после себя стойкий запах рыбьего жира.