Пэм Муньос Райан - Эхо

Фридрих дернул завязку передника. Сестра со смехом увернулась и погрозила ему деревянной ложкой.

— Ты уже попробовала отскрести пациенту родимое пятно сапожной щеткой? — спросил Фридрих.

Элизабет подбоченилась.

— Ты когда-нибудь перестанешь мне это припоминать?

— Я ничего не забываю! Помнишь, мы играли в прятки, и если ты меня находила раньше, чем я добегу в «домик», тебе в награду разрешалось меня забинтовать с головы до ног, как мумию?

Отец кивнул:

— Ты уже тогда была медсестрой.

В прошлом году Элизабет уехала в Штутгарт, к единственным их родственникам, кроме дяди Гюнтера: маминому двоюродному брату, его сестре и дочери Маргарете — она тоже училась на медсестру. А теперь Элизабет осталось пройти три месяца практики в местной больнице под руководством их семейного врача, доктора Брауна.

— Так хорошо, когда ты дома! — Фридрих козырнул. — Командуй!

Элизабет указала ложкой на стул:

— Сядь рядом с папой, я подам шпецле. Отец, ты первый — расскажи, как прошли последние рабочие дни и первые дни золотого возраста!

Отец стал рассказывать, как его провожали на пенсию, всю последнюю неделю поздравляли и по-доброму поддразнивали, устроили в его честь угощение. Рассказал, что собирается организовать камерный ансамбль.

— Конечно, это будет не так весело, как наши концерты в гостиной. Я надеюсь попозже услышать польку на фортепьяно!

Элизабет скорчила гримасу и обернулась к Фридриху:

— А ты как?

— Отец подал за меня документы в консерваторию.

— В январе он будет выступать перед комиссией. Боится, я же вижу, — сказал отец. — Поговори с ним ты, Элизабет.

— Конечно, обязательно нужно поступать! — сказала Элизабет. — Ты всегда этого хотел. Чего тебе бояться?

Фридрих пожал плечами. Разве не понятно, почему он волнуется?

— В комиссии всего восемь человек, — сказал отец.

Отцу легко говорить. Не он должен стоять перед совершенно посторонними людьми и делать вид, будто у него и с лицом все в порядке, и музыку он исполняет хорошо. А если вдруг его примут, что тогда? Сможет он сидеть в одном классе с незнакомыми студентами? Даже если он вытерпит косые взгляды и шепотки за спиной, для чего все это? Сможет он выступать перед публикой? Разве у него хватит духу дирижировать целым оркестром?! От одной мысли внутри все скручивает.

— Такой талантливый студент — для них большая удача, — сказала Элизабет. — Особенно сейчас необходимо, чтобы истинные граждане Германии развивали свой потенциал и показывали всему миру блестящий пример!

Отец нахмурился:

— Ну, можно и так сказать. Однако…

— А как твоя работа в больнице? — спросил Фридрих.

Ему не хотелось говорить о консерватории, к тому же он чувствовал, что между отцом и Элизабет назревает очередной спор.

— В больнице все идет хорошо. На днях я присутствовала на пластической операции. Маленькому мальчику выправили губу. Потрясающе! Я надеюсь когда-нибудь стать детским хирургом.

Фридрих заметил, что Элизабет почти не притронулась к еде и так сильно комкала салфетку, что смяла ее в шарик.

— Лизбет, что случилось?

Она посмотрела на отца, на Фридриха, отложила салфетку и стиснула руки. Вдохнула поглубже.

— Я должна вам кое-что сказать, пока дядя не пришел. Надеюсь, вы поймете… — Она расправила плечи. — Меня переводят в одну берлинскую больницу. Я не смогу остаться в Троссингене и работать с доктором Брауном.

— Берлин? — В глазах отца светилось разочарование. — Почему? Все же было решено…

— Ну да, — ответила Элизабет. — Я сама всего несколько дней назад узнала. Доктору Брауну уже сообщили.

Фридрих уставился в тарелку. Сердце у него сжалось. Не будет разговоров до поздней ночи, не будет чтения вслух и воскресной игры в пинокль. Он не знал, за кого ему больней — за себя или за отца.

Отец словно осунулся от такой новости:

— Сколько ты сможешь с нами побыть?

— Только эти выходные. В понедельник уеду с первым утренним поездом.

— Так мало… — Отец сморгнул слезы.

— Я понимаю, отец, это неожиданно. Мне и самой жаль, но для моего профессионального роста это будет очень хорошо и в той больнице, и вообще.

— Может быть, можно к кому-то обратиться, попросить, чтобы тебя оставили в Троссингене? — спросил отец.

— Нет. Я… Я сама попросила о переводе.

Несколько секунд слышно было только, как в прихожей тикают часы с кукушкой.

Отец озадаченно сморщился:

— Ты попросила?

— Почему? — спросил Фридрих.