Иона Грей - Письма к утраченной

Дэн Росински выпрямился, шагнул к Стелле.

– Вам здесь нравится?

Она кивнула:

– Очень красиво.

– А теперь представьте, какое впечатление производил собор на прихожан, когда только открылся. Вообразите, каково было воскресным утром выйти из мрачного тесного дома, с низким потолком, с крошечными окнами, и ступить в этот храм…

Стелла представила без труда. Дэн Росински сумел объяснить так, что она сразу все поняла. Не стадная боязнь гнева Господня влекла сюда людей, а дивная красота, совершенство форм. Дух благодати. Вера, что каждый будет вознагражден за убогую повседневность, в коей тянет лямку – слишком короткую, чтобы назвать ее жизнью, слишком длинную, чтобы не мечтать о конце.

– Откуда вам все это известно? Я родилась и выросла в Лондоне, а не знаю и половины того, что знаете вы.

– Я учился в архитектурном университете. Был на последнем курсе, когда грянул Перл-Харбор. Моя жизнь разом изменилась. Раньше я штудировал немецкую архитектуру – теперь я ее уничтожаю.

Взгляд Дэна затуманился, стал блуждать под величественными сводами.

– Иначе люфтваффе уже сровняла бы собор Святого Павла с землей, – возразила Стелла. – На алтаре, чего доброго, красовалась бы сейчас фотография Гитлера.

– Не исключено.

Дэн улыбнулся. Чистый, без примесей, солнечный свет подчеркнул резкость носогубных складок, углубленных усталостью, и темные круги под глазами.

– Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Он повел Стеллу обратно, к дверям. Она молча следовала за ним по витой каменной лестнице – такие рисуют в книжках про принцесс. Пришлось отступить, пропуская встречных. Наконец они достигли цели. Подъем был нелегок, но у Стеллы дух перехватило не столько от крутизны ступеней, сколько от великолепия, открывшегося ей. Они с Дэном оказались в узкой галерее, которая шла по всей окружности купола. Небеса сияли над ними синевой и золотом; словно намечая складки на роскошном балдахине, их располосовывал нереальный свет.

– Никогда ничего прекраснее не видела!

Грудь сдавило, целую секунду Стелла была уверена, что сейчас разрыдается. Сначала – музыка, теперь – собор. Она будто шла по темному коридору, мимо запертых дверей и вдруг обнаружила, что за ними скрыт рай.

– Мы находимся в Галерее шепота.

– Почему она так называется?

– Присядьте вот здесь, и сами поймете, – ласково предложил Дэн. – По моей команде закройте глаза и прижмитесь щекой к стене, договорились?

По всей галерее тянулся каменный выступ, до блеска отшлифованный за многие годы. Стелла уселась на него и стала смотреть, как Дэн удаляется легкой, неспешной походкой. Стелле хотелось смеяться – как в детстве, без причины. Давненько не возникало у нее такого желания. Пришлось плотно сжать губы, иначе смех прорвался бы, рассыпался под каменными сводами.

Дэн остановился как раз напротив Стеллы с другой стороны и махнул ей – дескать, закрывайте глаза. Едва веки сомкнулись, детская веселость сменилась ощущением сродни тому, что испытываешь у гадалки. Холодок пробежал по спине. Стелла вжалась щекой в стену, вся обратилась в слух. Снизу поднималось нечеткое эхо чужих шагов и голосов, и вдруг шепот Дэна Росински щекотнул Стелле ухо, вызвал дрожь:

– Вы поужинаете со мной завтра?

Стелла дернулась, распахнула глаза, уверенная, что Дэн рядом. Однако Дэн по-прежнему был в отдалении, там, откуда махал ей. Стоял, по обыкновению, небрежно прислонившись к стене. Стелла заморгала, и тут-то смех прорвался, и прежде чем сомнения, реальность и обязанности успели задушить секундный чистый восторг, Стелла снова прижалась щекой к стене и шепнула тихо, как выдохнула:

– Да.

27 апреля 1943 г.

Милая Стелла!

Пишу Вам в поезде, который везет меня обратно на военную базу. Хочу поблагодарить Вас. Вчерашний вечер был лучшим в моей жизни. Пожалуй, этого не скажешь о самом ужине, да только фрикадельки из свиной тушенки никогда еще не казались мне такими вкусными, как в Вашем обществе (это комплимент Вашему обществу, а не фрикаделькам).

Не знаю, надо ли писать это письмо, не знаю, обрадует оно Вас или вызовет раздражение. Просто я хочу излить все, что у меня на сердце, а Вы вольны поступать с моими излияниями как Вам будет угодно – хоть в камин их бросить, если они Вам не по нраву придутся. Итак… Вы – особенная. Вы умница и юмористка, Вы прекрасный человек. А еще Вы красавица. Пишу и вспоминаю, как сияло Ваше лицо вчера при свете свечей. Вы сами не сознавали своей прелести и от этого были еще милее. Уж мне-то, как знатоку прекрасного, можете поверить.