Иона Грей - Письма к утраченной

– Так и есть, – отметил Дэн, направляя объектив на Моргана, второго пилота. – Тебе лихо от виски, что ты купил на Трафальгарской площади у подозрительного типа, помнишь? Тебя должен был насторожить гадкий вкус. Наверное, парень использовал для перегонки бак с горючим.

Морган поднял заплывшие глаза.

– А сам-то ты где утром пропадал? С какой-нибудь из вчерашних девчонок? Почему я ее не помню?

Дэн покачал головой, погладил фотоаппарат:

– Нет, я хотел сделать пару снимков перед отъездом.

– Так ты фотографировал? Ну и что путного можно снять в этакую рань?

– Кое-что можно.

Дэн подумал о кадре, сделанном в церкви: коленопреклоненная девушка на битом кирпиче. Наверное, следовало спросить разрешения, нехорошо фотографировать человека, когда он об этом не подозревает. Только уж слишком прекрасно было мгновение.

– Эй, ребята, гляньте-ка наверх, – сказал Льюис Джонсон, штурман, и сам первый запрокинул голову. – Ну, что видите?

Кружево металла, подумал Дэн, ажурную конструкцию, достаточно, впрочем, крепкую, чтобы удерживать купол. Хотя Джонсон, конечно, ждал другого ответа.

– Ничего не вижу. Солнце слишком яркое, глазам больно, – проворчал Оделман.

– То-то и оно. Облачности больше нет. На что спорим, что завтра утром «Красная Туфелька» совершит свой первый вылет?

Раздались одобрительные возгласы. С самого прибытия в Восточную Англию густая облачность делала вылеты невозможными, за две недели ребята не выполнили ни единого задания. Шатались без дела, расхолаживались, нервничали, с легкостью, как жвачку, получали увольнительные. Джонсон прав. Похоже, больше они не будут резаться в покер и гонять мяч. Их ждет настоящее дело.

– Интересно, куда подевались остальные? – вопросил Морган, оглядываясь по сторонам. На земле офицеры и солдаты жили раздельно и развлекались тоже порознь, однако в воздухе они станут близки как братья.

Отдаленный грохот нарастал под стеклянным куполом, вскоре показался поезд, к нему хлынула толпа. Дэн вскочил, взвалил на плечо вещмешок, поднял за шиворот Моргана и поволок в людскую гущу. Джонсон, у которого дома осталась беременная жена и который заранее держал себя с товарищами этаким папашей, успел первым вскочить в вагон и занять места. Оделман с Морганом, проклиная все и вся, осели на обитый плюшем диванчик.

Вскоре к ним присоединился другой экипаж. Офицеры вваливались в вагон, устраивали вещмешки на багажных полках. По их лицам видно было, что нынешней ночью они взяли от жизни все, что способен дать большой город. Вагон не отапливался, а для проветривания погода была неподходящая, так что к тому моменту, когда поезд с тяжким вздохом тронулся, в вагоне успел повиснуть запах перегара, пота и дешевого одеколона.

Перед Дэном плыли спины лондонских монолитов, кое-где зияли пустоты, успевшие с сорокового года, с бомбежек люфтваффе, зарасти бурьяном. Постепенно дома сменились земельными участками, затем полями, а стоны Моргана – его же храпом. Голова Оделмана покачивалась теперь у Дэна на плече. Стараясь не потревожить товарища, Дэн достал сигареты, закурил – больше для того, чтобы перебить запах пивной отрыжки окружающих. Перечитал надпись на сигаретной коробке. Беззвучно, одними губами, ловя их движение в оконном стекле, произнес «Нэнси».

Это имя ей не подходит. Нет, само по себе имя хорошее, только слишком дерзкое. Там, в полуразрушенной церкви, преклоняло колени, заворачивалось, как в плащ, в собственную несчастливость создание почти бесплотное – а никакая не Нэнси, шалунья и хохотушка. Дэн ходил на руины снова, искал часики, рылся в грязи и мусоре. Для себя он решил: если найдет – снова увидит эту девушку.

Часов он не нашел. В пачке оставалось четыре сигареты. Учитывая черепашью скорость поезда, Дэн выкурит их все еще прежде, чем за окнами замаячит Кембридж. А коробку выбросит.

Оделман дернулся, широко открыл рот, начал всхрюкивать, задышал смрадно, как Франкенштейн. Переместив сигарету в уголок рта, Дэн подтолкнул Оделмана, так что его голова оказалась на плече у Джонсона, и поднялся.

– Пойду подышу, – шепнул он Джонсону, скривился от вони и побрел в тамбур, перешагивая через вытянутые ноги и разбросанные вещмешки.

В тамбуре было холодно, зато по крайней мере наличествовал кислород. Солдаты, не успевшие занять места в вагонах, подпирали двери, Дэн продвинулся к открытому окну, стал смотреть, как растворяется в промозглом воздухе дым его сигареты. Солнце – тусклое, смехотворно маленькое, – конечно, не могло обогреть бесконечные мили серой плоскости, что тянулись по обе стороны железнодорожного полотна, периодически прерываясь то грядой белокочанной капусты, то неопрятным строем высоких кочерыжек капусты брюссельской. И то и другое с завидной регулярностью появлялось в офицерской столовой и дружно игнорировалось офицерами. Время от времени из солдатского вагона слышались гогот и свист, означавшие, что поезд миновал очередную группу молодых крестьянок. Дэн докурил, бросил бычок в окно, отвернулся. Глаза бы не глядели на эту осклизлую серость.