Джеймс Донливи - Самый сумрачный сезон Сэмюэля С [Компиляция]

Я шел мимо всех этих дверей, мраморных, гранитных и бронзовых, мимо деревьев, не по сезону радующих глаз. Они богаче там, чем я при жизни. Человек в серой форме приветственно помахал рукой и улыбнулся. Тропинка, проложенная среди папоротников и плюща, привела на невысокий холм, и я остановился под сенью огромного вяза. Четыре плиты, одна с пером и свитком. За деревьями виднеются мавзолеи, витражные окна и двери под стать гигантам. А с той стороны проносятся поезда следованием Нью-Йорк — Бостон. Я приехал проверить, правда ли это, и оказывается, правда. И, как везде, надгробия гласят умолкшая песня вечный покой или даже моя Мейбл я никогда тебя не забуду когда же мы снова будем вместе. Я бродил и читал и наконец снова вышел за ворота.

Через несколько кварталов я завернул в бар, который назывался «У Джо». И уселся на высокий табурет, заказал кружку пива в это послеполуденное ненастье. Запах сыра, масла и пирогов с помидорами. Какой-то вялый джаз из музыкального автомата. За стойкой мужчина с волосатыми мускулистыми предплечьями и аккуратно закатанными белыми рукавами сказал, я видел вас тут несколько лет назад, может пять или шесть, я запомнил ваше лицо. Да, я помню вас, у меня хорошая память на лица. Очень хорошая. Он принес мне стопку виски и еще одно пиво и сказал это за счет заведения. Когда я уходил, он сказал еще увидимся.

Я пошел на станцию смотреть поезда. Одни мчались на север, покачиваясь на средних путях с уютными зажженными окнами, белыми салфетками и свежими вечерними газетами, — тут, значит, ужин будет далеко от городов, среди лесистых пейзажей. Другие были товарные — алюминиевые в красную полоску. А то порой глянет на меня женщина из какого-нибудь поезда. На Чаппакуа? На Валгаллу? Или на Поулинг?

Назад я ехал вдоль темных пустых полей с круглыми тенями кедров, а затем по дорожке, петляющей среди елей, к моей поляне; внизу шумел Хаусатоник, и вдруг в лучах фар замерли три оленя. На ужин у меня были ребрышки с луком и лимонным соком и бутылка пива. Потом я написал письмо одному человеку в Европу и спросил его,

A Grave (1964)

Перевод: Александр Гузман

Однажды летом я с песнями отбыл. Вознесся к вратам Всевышнего. Дом его на холме стоит, лужайки вокруг зеленью залиты, и лютики на ней словно брызги. И я сказал ну вот. Стою перед тобою на холме твоем, возьму и подойду, в окошко постучусь, а там уже станем решать, как дальше быть вдвоем. Выходит он ко мне. Джинсы на нем старые, во рту трубка, и говорит привет, вот так номер, когда ж ты помер.

Я говорю вчера. Что-нибудь сразу после десяти утра. Все собрались, стояли, ожидая, когда свершится надо мною рок. Даже Сидней в своих темных очках и Флора, держась за дверь и не ступая за порог. Они смотрели на меня и говорили за город съездил, называется; и это было последнее, что я услышал перед смертью.

Всевышний говорит, что ж, проходи-садись. Он говорит, может, выпьешь. Да, говорю, пожалуй, белого сухого. Ну, молодой человек, рассказывайте. Как добрались, случались ли в дороге остановки, которые отчаянием зовутся, и был ли город на пути с названием печаль. А может, ты свой путь вершил объездом, через страну улыбок. А я сказал — Всевышний, по правде говоря, я больше все в столице ошивался, она зовется деньги, порой они себя вели со мной как девки и день-деньской звенели, но все же слушались и сыпались в карман в конце недели. Всего и делов-то: купи подешевле, продать подороже сумей, и был этот город городом змей.

Но, сын мой, оставь кручину. Ты же не мог так жить. Мог, мог, Всевышний, так я и прожил до самой до моей кончины. Я жил там высоко в небе и на балконе распевал свою песенку:

Приходят как-то Сидней с Флорой и говорят, — а почему бы нам не поразмяться. Поехали куда-нибудь в Вермонт, пикник устроим. И вот мы поехали, мчались всю ночь, а я все смотрел, как за окнами сосны и всякие штуки уносятся прочь. Дорога вилась между куч консервных банок, и я раздумывал о том, как, в сущности, я слаб и что не надо бы мне отрываться далеко. От всяких клубов; и стараться жить легко, и воздух вдыхать только импортный. Флора, правда, как-то заявила, что я как раз из тех, кому не очень нужен жизненный успех: они так мило и задумчиво покуривают трубку, мол, если что, тебе всегда протянут дружескую руку; ты себе можешь позволить бедность или даже что-нибудь эдакое. Но я сказал им вот уж нет, будьте добры любить меня за то, что у меня полным-полно монет, и нечего тут. В общем, поехали мы в Вермонт устраивать пикник. И вот мы разожгли костер у озера и разложили сельдерей, говядину и хлеб на самом берегу. Я ведь не знал, Всевышний, что в результате так никогда покаяться уже и не смогу. Всего-то и хотел — немного покупаться, поплавать да на звездочки полюбоваться, а после, видно, мокрый да на травке посидел — меня и прохватило, вот и заболел. Ну я и говорю им: пока я, дескать, здесь не помер окончательно, как всякие бродяги, пускай везут скорей обратно в город денег — ведь надо же узнать, во сколько обойдется выбраться живым из этой передряги. И тут ко мне подходят и говорят: слушай, парень, час пробил и поезд тронулся, твой город позади, и тут уже не повернешь, как ни верти и ни крути. Ну я и говорю, так где же проводник, быть может, он к Всевышнему в доверие проник, пусть скажет там, что у меня есть кое-что еще, что он бы мог купить по дешевке. Но мне говорят, что ты, какой там проводник, везут-то бесплатно.