Майкл Морпурго - Слушай Луну

Погода ветреная, поэтому дети вели себя буйно. В наказание я запретил всем разговаривать во время обеда и оставил всех в школе после уроков.

К осени кусок кухни на ферме Вероника был полностью покрыт лоскутным одеялом из рисунков Люси. А в ее спальне за рисунками и вовсе не было видно стен. Когда начались первые осенние шторма – а в этом году они случались часто – и Альфи с Люси не могли ни ехать через пролив в школу, ни идти кататься верхом на Пег, она усаживалась за кухонный стол и принималась рисовать, без конца слушая граммофон. Альфи в такие дни отправлялся работать на ферме вместе с отцом. Мало чему он радовался так сильно, как возможности не ходить в школу.

Рисунки Люси по большей части представляли собой наброски здешних зверей и птиц: тюленей, бакланов, куликов-сорок – их она почему-то рисовала чаще всех прочих птиц, – а еще чаек, и крабов, и омаров, и морских звезд, и сельди, и сайды, и всяких других рыб. Как ни странно, встречались на ее рисунках и павлины – в разных ракурсах, но всегда с распущенным веером хвостом. Рисовала она и портреты членов семьи: Мэри, пекущую хлеб, Джима, чинящего сети, Альфи, ловящего креветок, а на паре рисунков был даже изображен дядя Билли в пиратской треуголке на палубе «Испаньолы» и доктор Кроу, курящий трубку в кресле Джима у печки. И разумеется, Пег. Пег, щиплющая травку, Пег спящая, Пег, несущаяся вскачь. Зарисовки ее головы, ее копыт, ее ушей.

Но мелькали среди ее набросков и изображения зданий, которых ни Альфи, ни Мэри, ни Джим отродясь не видывали: какой-то город с широкими улицами и роскошными домами, в которые нужно было подниматься по лестницам. А еще были там портреты нескольких человек, ни один из которых не был им знаком, – пожилая дама и господин, ухаживающие за двумя лошадьми, еще одна элегантно одетая дама в широкополой шляпе с пером, а рядом с ней солдат в военной форме. Очень часто на рисунках было изображено какое-то озеро с плавающими в нем утками, и раз за разом она рисовала портреты какого-то великана с усами – он сидел на берегу этого самого озера с книгой в руках, а вокруг его ног толпились утки, глядя на него снизу вверх. Как будто великан читал им книгу.

Рисовала Люси быстро и очень хорошо; рисунок точно сам выплескивался на бумагу. Закончив один, она принималась за следующий, без заминки, как будто ей тут же приходила в голову очередная картинка и она должна была запечатлеть ее. Уиткрофты вновь и вновь задавали Люси вопросы о ее рисунках, о том, что это за люди и где находятся все эти здания и улицы. Но сильнее всего их озадачивали павлины. Почему их было так много? Им всем очень хотелось разузнать побольше, раскрыть неведомые истории, стоящие за этими картинками, истории, которые должны были существовать – где-то в глубине ее памяти, запертые от нее и от них. Вопросы они задавали еще и потому, что чем дальше, тем явственней видели: она хочет все вспомнить и рассказать им, она силится вспомнить и заговорить.

Но если они расспрашивали слишком настойчиво или слишком часто либо слишком сильно наседали на нее – из них троих этим больше грешила Мэри, – Люси могла неожиданно залиться слезами и убежать наверх к себе в комнату, чтобы выплакаться там в одиночестве. В последнее время она плакала так же часто, как и улыбалась. Мэри с Альфи невыносимо было слышать, как она плачет. Джим же утверждал, что беспокоиться не стоит, что это добрый знак.

– Смех и слезы, – говорил он. – Это значит лишь, что она выбирается из своей раковины. А ведь мы именно этого хотим, разве не так?

Когда доктор Кроу в следующий раз заглянул к Уиткрофтам, Люси с Альфи катались где-то по острову верхом на Пег. Для рыбной ловли погода была слишком ненастная, поэтому Джим остался дома. Мэри разложила на кухонном столе рисунки и принялась с гордостью демонстрировать их доктору, взахлеб пересказывая ему все то, что мисс Найтингейл говорила о том, как хорошо в последнее время обстоят у Люси дела в школе, какие заметные подвижки у нее с письмом, даже с правописанием, как прекрасно она играет на пианино и как изумительно рисует. Однако очень скоро Джим заметил, что за все это время доктор не произнес ни слова и что Мэри он, кажется, толком не слушает. Это было совсем на него не похоже.

– Вас что-то беспокоит, да, доктор? – спросил он.

Тот замялся.

– Это замечательно, то, что вы рассказываете, – начал он. – Просто замечательно. Куда бы я ни пошел, мне все наперебой твердят о том, как остальные ребятишки в школе полюбили Люси. Ее одноклассники зовут ее «маленькая мама», вы об этом знаете? Но, боюсь, у меня есть для вас новость, и она вовсе не такая хорошая. Похоже, Большой Дэйв Бишоп направо и налево болтает об одеяле, которое он подобрал на Сент-Хеленс в тот день, когда вы с Альфи нашли там Люси. Он утверждает, что на одеяле было вышито чье-то имя. И имя это, по его словам, было «Вильгельм», а всем известно, что так зовут кайзера Германии. Так что Большой Дэйв Бишоп говорит всем подряд, что Люси, по всей видимости, немка. А сейчас на Силли, да и во всей Англии, не самое подходящее время для того, чтобы быть немцем. И для того, чтобы тебя считали немцем, тоже. Я подумал, надо предупредить вас, что вас могут ждать большие неприятности.