Михаил Сегал: Почерк

– Земля в сорняках – мозоль на руках, – послышалось.

Я тут же поехал домой писать.

Первого сентября я стоял среди толпы читателей в большом книжном магазине. Автографы были розданы, но я понимал, что большинство людей слышат обо мне впервые, что они просто гуляли по залу и подошли из любопытства. Начал.

«…Шли. Топтали первый декабрьский покров, присматривались к сероватой пороше, метущей поверх белоснежной скатерти тульского поля. Игнатьич брел медленно по «сугробцам», как он называл их, забирал вправо. Трезорка семенил следом. Я молчал, да и что было говорить посреди такой красоты. Порою казалось, что шустрый беляк пробегал за кустами, а только вот нет – не беляк. Зима бросала в ветер пригоршни невесомой пыли, хороводила.

– Приехал, – отмерил Игнатьич и подтянул ремешки на кожухе.

А то и сказать. Приехал. Уже неделю я жил у старика квартирантом, помогал как мог, развлекал разговорами. Справил он недавно юбилей, а сколько стукнуло – не сказал. Может, семьдесят, а может – все сто. Как там поймешь за бородой да усмешками. И взгляд вечно с хитрецой. Посмотрит, пробурчит что-то – и знай себе.

– Ишь ты, – сказал он, – вернулся.

И снова замолчал, только добавил:

– Ни лося́, ни порося́.

Умный он был, Игнатьич.

Дошли до леса. Ступили в чуткую тишину. Ветка треснула: то ли беляк, то ли от морозу. Да вроде нет, не беляк.

Встали на лыжи. Лесные, охотничьи, короткие – чтобы шурша не было. Зашуршали вглубь.

Игнатьич снял «тулку» с плеча, курки бесшумно взвел. Я тоже изготовился.

Впереди показались рога, боязно стало: лось – зверь суровый. Да и пулей его не всегда остановишь.

Старик опустил ружье.

– Что случилось, Игнатьич? – спросил я шепотом. – Или не лось? Ветка? Почудилось нам?

– Да нет, – ответил он, – лось.

Взглянул на меня.

– Стало быть, вернулся…

Меня бередило.

– Лось мордой водит – человек по земле ходит… Слыхал небось про случай тот с Семеном-бригадиром? Ну, аккурат как леспромхоз у нас учредили.

И вот что он рассказал мне…»

Я поднял голову. Старушки молчали, дышали неровно. Наконец одна сказала:

– Родной вы наш… Дождались.

Ко мне стали подходить, жать руку, хватать за локти.

– Сколько вам лет? – спросила женщина моего возраста. – Как это вообще возможно? Столько красоты, ума, наблюдений! Мы думали, уже и не появится исконного голоса!

«Хороводило»… «С хитрецой!»… «Окрест!» – завороженно повторяли люди.

Я раздал еще много автографов, ответил на вопросы журналистов. Стоящий рядом издатель был рад.

Наутро я проснулся знаменитым в постели одной известной светской особы, имени которой, конечно, назвать не могу. Она по стечению обстоятельств в тот же день представляла свою книгу в соседнем зале. Всю ночь потом возила меня из клуба в клуб по своим знакомым, и к полпятому утра каждый знал, что истинный, неиспорченный голос русского языка и литературы существует и вошел в Москву.

Мы лежали и пили утренний кофе. С высоты тридцать второго этажа было забавно смотреть на превратившиеся в спичечные коробки крыши девяти- и двенадцатиэтажек.

– Ты должен писать, – сказала она, – тебя должны читать. Сколько козлов выпускают роман за романом, а ты пришел – и сделал всех. Потому что ты – настоящий, невыдуманный. До тебя так никто не писал… Сколько я ни читала…

Она была классная, и мне было лестно, что я оказался в постели с такой знаменитостью. Но главное – с радостью думал о том, что нашел сокровенный смысл и зажег огонь в людях.

Книга пошла хорошо. Я стал известен. В сентябре ненадолго слетал в Париж, посидел в Delmas, радостно улыбаясь солнцу, японцам и немцам. Я рад был чувствовать себя на земле, смотреть на крыши снизу вверх и даже, задрав голову, с хитрецой подмигнул невидимому наблюдателю, сменившему меня на крыше дорогого заведения.

Потом поехал опять в Игнатьево. Одинокие картофелины чернели на поле.

«Чернецы», – подумал я… Растер землю в руке… Стоять было холодно, и я просто посидел в ресторане неподалеку. Тепловые пушки нагревали шатер, какао было вкусным.

Через неделю я читал свой новый рассказ на очень серьезном мероприятии, где были и журналисты, и светские персонажи, и даже политики. Вышел на сцену, бокалы перестали звенеть.

– Свет можно пригасить? – попросил я. – Спасибо.

«Шли, топтали опавшее с прицепа сено, смешанное с яркими полиэтиленовыми пакетами. В прошлую субботу на реку приезжали городские, и – намело. Не было уже Трезора, грустный, вдвое состарившийся Игнатьич вышагивал хромо. Горелки встретили нас недостроенным коровником, совсем развалившимся трактором и развезенной в слизь дорогой.