Ирина Муравьева - Вечеринка (сборник)

– Давно ждешь?

– Подъехал минуту назад. Пока тебя не было, я тут обзванивал вчерашних девчушек.

– Девчушек? Обзванивал?

– Вчера у меня тусовались друзья, и кто-то забыл очки «Прада». Теперь всем звоню, как дурак, и никто еще не признался. Не знаю, что делать. Куда мне девать их?

И тут его как осенило:

– А хочешь: возьми их себе?

– Чужие очки? Я себе? Ты рехнулся?

– Не бойся: шучу. Знаю, что не возьмешь.

Мы сели в машину, и вдруг он раздвинул горячей и быстрой рукой мои ноги, проник в меня на секунду и тут же убрал уже мокрые пальцы, смеясь.

– Экзамен сдала на отлично! Поехали!

Тогда я зажмурилась. Низ живота ломило, как при наступлении схваток.

– Терпи, моя радость, – сказал он спокойно. – Осталось всего ничего потерпеть.

Из глаз моих хлынули слезы. Мужья, мой тихий ребенок, мой нищенский дом, – все вдруг зашаталось и, словно пласт снега, примерзший к лесному стволу, поползло. Со скрежетом, стоном ползло, чтобы солнце прогрело весь ствол и наружу бы вылезли все ветви его, еще голые, черные, стесняющиеся своей наготы.

– Давай я спою, – засмеялся Руслан. – А то ты так плачешь – народ набежит. Какую ты песенку хочешь, Анюта?

Я, не отвечая, махнула рукой.

Он пел, а я плакала. Пел, а я плакала.

Руслан жил на Котельнической набережной. Он поставил машину рядом с подъездом массивного серого дома. Мы поднялись на шестой этаж. Лифт был с большим зеркалом, но на стене, наверное, просто гвоздем процарапали: «Любили друг друга, пока не подохли». Руслан открыл дверь, оглянувшись зачем-то. В такой богатейшей роскошной квартире я в жизни своей не была. В ней каждая мелочь блестела: подсвечники, мебель, белье в пышной спальне. Я сбросила туфли, осталась в колготках.

– Да ладно! – сказал он с досадой. – Придет домработница, все уберет. Пойдем сразу в спальню. Пойдем? А может, ты проголодалась? Ты ела?

Я вспомнила, что и Резинкин вчера порывался меня накормить. В постели должна лежать сытая женщина.

– Ну, что ты молчишь? – спросил он. – Хочешь есть?

– Нисколько.

Зажала обиду в кулак, отошла, взглянула в окно и увидела реку, блестевшую мрачно, темно и враждебно. И небо над городом, полное дыма, как будто бы где-то в его облаках случился пожар. Все было чужим. Вон и туфли мои стоят на пороге, пытаясь сказать, что мы не нужны, что мы лишние здесь. Надеяться не на что.

Руслан обхватил меня сзади, прижался. Ни нежности, ни хоть намека на нежность! Одно раскаленное, остервенелое, чуть не пропоровшее платье желание.

– Давай! – прошептал он. – Что время тянуть?

– Постой…

– Да стоит уже! Ты что, не чувствуешь?

Он стиснул меня, оторвал от окна и, впившись губами мне в губы, понес в огромную спальню, где солнечный свет слегка золотил покрывало и зеркало. Мы в нем отразились, и мне пришло в голову, что, может быть, я и одета неверно. На нем, вон, простая рубашка и джинсы, а я в длинном платье и в кофточке с блестками.

…все перемешалось, и стало темно. Так густо-темно, словно я в подземелье. Из всех прежних звуков остался один: слегка шелковистый, тяжелый, саднящий звук соединившихся тел и настойчивый скрип пышной кровати, как будто бы нас сейчас было трое: кровать, я и он. Потом я не выдержала, закричала.

– Еще? – прорычал он. – Понравилось, да? Скажи: «Ну, еще!» Что молчишь? Попроси!

И вдруг он ударил меня по лицу. Мне не было больно, хотя он ударил с размаху, коротким и резким движением.

– Не смей меня бить!

– Так тебе же понравилось! Сама попросила, моя золотая!

– Я не золотая, и я не твоя! Не смей меня бить!

– Нет, моя! Чья еще? Теперь уже точно: ничья! – Он всей своей силой обрушивался на меня, и вздымался, и снова обрушивался, а в глазах дрожало веселое синее бешенство. – Теперь мы с тобой на всю жизнь и до смерти! Запомни, моя золотая! До смерти!

И это все оборвалось. Я исчезла. Меня больше не было. Только шумящий, кровавый огонь.

Когда я с трудом разлепила ресницы, Руслан, не сказав мне ни слова, ушел.

Я приподнялась. Сквозь раскрытую дверь увидела, что он сидит за столом и пьет, запрокинувши голову. Тогда я взяла простыню с нашим запахом, всю мокрую, и завернулась в нее. Неслышно к нему подошла. Он все пил, и острый кадык с ярко-красной прожилкой дрожал под загаром.

– Когда тебе надо вернуться в гостиницу? – спросил он. Поставил бутылку на стол. Глаза, голубые, уже опьяневшие, меня словно не замечали. – В четыре?