Рой Якобсен - Чистая вода

«Лиза, возвращайся! – призывали юные жители острова в статье, занимавшей целый разворот. – Мы тебя все равно любим».

Слова «все равно» надо было понимать как раскаяние грешников и преследователей. Делая такие заявления для печати, они снимали с себя вину.

– Это не она, – пробормотал он, комментируя дурацкие описания того, какой «хорошей» была Лиза.

– Что значит «не она»?

Юн мог бы сказать, к примеру, что они забыли про ее чудесные глаза, но ему не нравилась улыбка журналистки. Марит явно ждала, что он вот-вот впадет в сентиментальность и будет вести себя трогательно – совсем не как тот мрачный и опасный тип, запомнившийся ей по поездке на остров, каким Юн всегда мечтал быть.

– Я собрала вырезки из разных газет, – сказала она. – Ведь это особенная история: девушка уезжает отсюда в Копенгаген, чтобы стать балериной. Сильно, да?

– Угу.

– А теперь она снова исчезла, да?

– Не знаю… Нет, она работает в другом месте.

– Ты в нее влюблен?

– Нет.

– В этом нет ничего плохого. Все когда-нибудь влюбляются.

«Влюбляться» – нехорошее слово. Оно означает болезнь, приключившуюся с Элизабет и докучающую островитянам, как только стемнеет. Это эрозия, медленное разрушение. К ним с Лизой это не относится.

Он сложил вырезки в конверт и сунул его на место в архивный шкаф.

– Ты хочешь попробовать разыскать ее?

Нет, Юн об этом не думал. Он не за тем пришел. Сейчас он хотел одного – уйти: газетный архив так же мало грозил ему опасностью, как и работа водолазов.

– Я могу помочь тебе выйти на ее след. Вдруг что-нибудь получится?

– Что?

– Story. Если ты не против, конечно. Мы не касаемся частной жизни людей без их согласия.

Юн не посмел сказать, чтоб она не совала сюда свой нос.

– Отчего же, – только и буркнул он.

Марит снова взяла его за руку, и они вышли из архива.

– Значит, семье не нравилось, что она решила стать балериной?

– Никому это не нравилось.

– Танцевать-то она умела?

Юн задумался. Да, Лиза танцевала лучше всех, но, возможно, недостаточно хорошо, чтобы стать балериной. Отсюда, наверно, и пошли ее проблемы, когда она сбежала в Копенгаген в первый раз. Юну показалось, что она вернулась оттуда с тем, чем мучается сейчас он сам, – с мраком в душе. Во всяком случае, тогда он впервые заметил, что она изменилась.

В ожидании обратного рейса он слонялся по вымершим улицам, обходя стороной кафе и приемные, и мечтал, что за штормом все забудут о его бессмысленном походе в редакцию. Разве в архиве могло найтись что-нибудь интересное? Хотя как знать – про тот раз он сам ничего не помнил, он ведь болел.

Возле гостиницы он заметил знакомую спину: Ханс вышел из вестибюля и скрылся за портовыми складами. Юн припустил следом и нагнал его у причала, где учитель читал газету, прячась под стеной.

– Рейсовый не ходит, – сказал он, увидев Юна, и выругался. – Ты собирался домой?

– Угу.

– Выглядишь неважно. В город приехал?

Ну да, он приехал в город.

– Удивительно, от чего зависит линия человеческой судьбы. Одна буря – и все меняется в мгновение ока…

И пока учитель желчно рассуждал о непогоде, Юн смотрел на него и думал, что вот так его сестра представляет себе красавца мужчину. Идеально правильные усики, высокий, четко очерченный лоб с маленькими ямками на висках, голубые глаза философа и нос, расположенный настолько точно в центре, что это уже чрезмерное совершенство. Никому никогда не придет в голову посмеяться над ним, каких бы глупостей или ошибок он ни натворил – у него счастливый билет до конца жизни. Юн подумал, что, если бы ему суждено было стать убийцей, он наверняка прикончил бы такого вот хлыща.

– Почему ты не разведешься, – вмешался он в разглагольствования учителя, – и не женишься на Элизабет?

Ханс вытаращил глаза, словно на него вылили ушат воды.

– Что ты там бормочешь? Это Элизабет подослала тебя?

– Нет, я сам.

– Думаю, да. У тебя слишком много фантазий, мальчик мой. Кто-кто, а я это на себе ощутил.

– Хорошо, что ты меня больше не учишь, – хихикнул Юн.

– Да уж, слава богу. Так ты хочешь быть моим шурином?

– Нет. Но тогда она не уедет. Я уезжать не хочу. Учитель посмотрел на него долгим грустным взглядом.

Шторм бушевал по всей ширине пролива между островом и материком, море пульсирующей струей било в проем в моле. На причал выехал погрузчик, подцепил своими зубьями палету с упаковками молока, которую должны были погрузить на рейсовый корабль, и повез ее к паромной переправе.