Генри Миллер - Замри, как колибри [сборник]

Театр – это пространство, где возможное пересекается с невозможным, случайность оборачивается правилом и планеты, сходясь, кланяются своим жертвам. Именно это и произошло со мной в ту ночь, о которой я упомянул, и надо признать, редко случалось со мной прежде. Мне с трудом верится, что дело было в Кармеле, хотя почему бы и нет? Там имели место и более странные вещи, – например, Бах потерял голову из нержавеющей стали.

Но самое невероятное – то, что в городке, знаменитом своим здоровым климатом, приверженностью искусству, богатенькими вдовушками и выжившими из ума старыми девами, сувенирными лавчонками и вечно отсутствующими домовладельцами, не было и малейшего намека на презренный металл, причитающийся членам этой театральной труппы, чье мастерство вызвало у нас чувство признательности и восхищения. Если мы можем позволить себе выбрасывать миллионы долларов на уничтожение природных красот в окрестностях наших видовых автодорог, то уж наверняка в состоянии осилить и поддержку группы искренних, честных, самобытных драматических актеров.

Не будем валить все наши беды на коммунистов и битников. Одно дело – ожидать Годо, сидя в мягком кресле, а другое – ожидать Мессию, облачась во власяницу. Пустите все на самотек, и театральному искусству придет конец. И к вашим услугам будет лишь тот театр на открытом воздухе, что простирается от Альварадо-стрит до Невского проспекта, где нам предстают все те же жалкие лица с пустыми глазами, те же щегольские мундиры Всемирной бригады помощи самоубийцам, та же термоядерная диета, те же операции по удалению матки, тот же трехзвездочный коньяк «Хеннесси», та же приевшаяся монотонность, будь то война холодная или горячая, будь то Пасха, Рождество или Йом-Киппур, будь то смертная казнь, эвтаназия или сверхдоза снотворного.

В частности, хочется поблагодарить лично Ричарда Бейли за принадлежность к той особой категории ненормальных, которые подбирают и ставят спектакли, каковые будут пользоваться успехом у публики в будущие пятьдесят лет – вполне возможно, совсем на другой планете, где вся полнота власти вернется к его величеству Императору.

Случайному читателю, наверное, интересно узнать, как я впервые познакомился с пьесами Ионеско, а именно с «Музыкальными стульями» – под таким названием эта пьеса засела у меня в памяти. Я тогда заехал в маленький французский городок Дье, чтобы помочь с изданием скандальной короткой книжки «Истинный Христос и его царство».

Как-то раз в лавке канцелярских товаров я познакомился с молодым преподавателем литературы, который разносил всех подряд в пух и прах, подтверждая свою суровую критику изречениями из Корнеля, Расина, Мольера. Так случилось, что я только вернулся из поездки в Юзе, резиденцию первого герцога Франции, где Расин провел несколько лет. Я никогда не был особенным почитателем Расина, но определенно пришел в восторг от Юзе, насыщенного тенями неповторимых мастеров прошлого, с его балюстрадами, эспланадами, башнями с многочисленными оконцами и бряцанием раскалывающихся доспехов. Мое равнодушие к Расину выводило преподавателя из себя.

Стремясь унять его пыл, я стал с энтузиазмом развивать тему современной драмы, для начала вспомнив уже почивших авторов, таких как Ибсен, Стриндберг, Ведекинд, Андреев, и еще одного любопытного писателя, автора «Мелкого беса», по-моему, его фамилия Сологуб.

С явным презрением он заметил:

– И несомненно, вы без ума и от Ионеско.

– Несомненно, – подтвердил я, хотя никогда раньше не слышал этого имени. – И особенно от его «Un Monsieur Qui Pue». – (Что можно приблизительно перевести как «Дурно пахнущий джентльмен».)

Не пожелав обнаружить свое невежество по отношению к несуществующей пьесе, преподаватель переключился на тенденциозный разбор того, что мне запомнилось под названием «Музыкальные стулья». Похоже, его яростное неприятие вызвал отнюдь не избыток стульев, загромождавших сцену, а полная сумятица, создаваемая бестелесными владельцами стульев. Естественно, я был совершенно сбит с толку, но продолжал дискуссию, как и рекомендуется всем, кто ищет шанс на спасение.

Еще более озадаченный дальнейшими ссылками собеседника на особенности пифагорейского, картезианского и пелопоннесского подхода к произведениям искусства, я почему-то уверился, будто каждый стул в пьесе не только изъяснялся на своем особом языке, но также рождал и свою музыку. Мысль в высшей степени замечательная, подумал я и решил по возвращении в Париж наведаться в крошечный театрик, где неделю за неделей, месяц за месяцем ставили Ионеско.