Евгений Каминский - Свобода

Как уж Грицук получил эту свою премию (в первоначальном списке, в том, где значились только непосредственно причастные к открытию геологи да геофизики, его фамилия стояла второй сверху), было тайной за семью печатями. Хотя поговаривали, что в данном случае отлаженная машина государственного премирования дала сбой, и сухонький старичок отрезал лишних людей не снизу, а сверху. Это могло произойти в минуту помрачения кремлевского старца. Или же кто-то из верхней части окончательного списка первооткрывателей, где уже не осталось почти никого из непосредственно причастных к открытию, мог быть известен старцу не с самой лучшей стороны. Или даже числился у него в списке идейных врагов. Потому-то, увидев фамилию негодяя, старичок, в состоянии аффекта, и отсек вместо нижней верхнюю часть списка.

Но мог подсуетиться и лично Грицук: так сказать, взять и вползти змеем в сердце кремлевскому старичку с помощью своего дальнего московского родственника, ветерана продразверстки. Наведя у последнего справки о кремлевском старичке, выведав его пристрастия и даже выучив его любимую песню «Броня крепка и танки быстры», Грицук с малосольной чавычей, с икрой в трехлитровой банке мог совершенно случайно забрести к своему московскому родичу на огонек как раз в тот момент, когда у родича сидел кремлевский старичок и соратники вспоминали седые времена продразверстки. Зайти, вывалить в вазу для фруктов красную икру из банки и задорно запеть: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет!» И наверняка ведь дал (просто не мог не дать!) слабину сухонький старичок с влажными от умиления небесно-голубыми глазами. И ради такой прекрасной песни изменил хотя бы для одной государственной премии порядок вещей. Потому что первая любовь не ржавеет!

6

Все вдруг в Березе поменялось. Куда-то пропали и подобострастие, и глуповато-нагловатое веселье, и эти бесконечные заглядывания в лицо Щербину в ожидании, кажется, совершенно не интересовавшего его ответа на свой очередной нелепый вопрос. Теперь Щербин был уверен в том, что и задавал-то их Береза только для того, чтобы отвлечь Щербина от чего-то важного, выиграть у него время и переиграть его.

Что ж, это был уже совсем другой Береза. Даже не деловитый — деловой, знающий, что к чему в этой жизни, сознающий, для чего и зачем, уже не склонный шутить и фиглярствовать, немногословный и суровый, под стать этому краю, смотрящий холодно прямо в глаза: мол, что, уже штаны надо сушить? мол, это тебе не материк с благами да удобствами, мол, здесь, дешевый фраер, не живут, а выживают…

Щербин уже бывал свидетелем подобных метаморфоз в человеке, когда вдруг резко меняются обстоятельства времени и места, и возвращаются, казалось, канувшие в Лету времена, прежняя, давно-давно забытая жизнь, в которой царили иные законы и отношения между людьми. А вот не канули в Лету, не умерли! Они всегда были здесь, рядом, лишь лежали на дне и в подходящий (то есть самый неподходящий!) момент всплыли со дна и, предъявляя свои права, вновь утвердились в человеке. И человек, до потрохов известный тебе, вдруг изменился до неузнаваемости, сделался чужим, даже враждебным тебе, человеком из той жизни, о которой ты не имеешь ни малейшего представления.

Нечто подобное случилось с их курсом на военных сборах после окончания университета, когда всех их, уже тогда бывших лейтенантами, правда, не поставленных полковниками с военной кафедры об этом в известность, одели в солдатскую форму, и тем из них, кто до поступления в университет прошел службу в армии, повесили на погоны лычки. И те, что с лычками, вдруг помрачились умом. Распустив животы и ослабив под ними ремни, бывшие друзья-товарищи принялись покрикивать на тех, у которых не было лычек на погонах и у которых еще вчера они просили помощи в учебе или денег на столовку, с которыми выпивали в общаге, а потом куролесили между Петроградской и Выборгской сторонами, пьяные от молодости… И не только покрикивать, но и грозить наказаниями, нарядами вне очереди. Это превращение своих в доску ребят в хамоватых командиров, старших по званию и посему имеющих право ограничивать твою свободу и даже унижать, надо было пресечь на корню, поскольку оно грозило уничтожить слепленное пятью годами совместной учебы братство.

На очередную грубость сержанта кавказца, все пять лет учебы поддерживаемого однокурсниками и знаниями, и средствами и, возможно, только благодаря этой поддержке получившего диплом, Щербин ответил, не стесняясь в выражениях. Это был вызов. Кавказец растерянно посмотрел на сержантов — те были озадачены — и, не находя слов, сжал кулаки. Он был готов уже броситься на Щербина. Щербин с ухмылкой смотрел кавказцу в глаза, и ему хотелось драться в кровь с кавказцем, которого за время учебы он не очень-то и замечал, настолько тот был незаметен. Пожалуй, драка была теперь самым простым выходом из нарастающего противостояния бывших друзей-товарищей. Нужно было встряхнуть ситуацию, сломать уже начавшие неправильно срастаться кости переломанного системой вузовского братства. Кавказец стоял уже вплотную, но все не решался его ударить (в драке их шансы были равны). Стараясь выглядеть спокойным, Щербин заговорил о том, что все они тут еще три месяца, а потом разлетятся в разные стороны, но и за эти три месяца, живя по понятиям казармы и поклоняясь кирзовому сапогу, можно втоптать в грязь и прежнюю дружбу, и свою добрую репутацию. То, что с сержантами сейчас происходит, является обычным расчеловечиванием, то есть превращением человека в зверя, что простительно, может, восемнадцатилетнему, но уж никак не тридцатилетнему (именно столько было тогда кавказцу). Что нелепо, стыдно наблюдать за тем, как нормальный человек, попав в систему, вдруг делается ее приводным ремнем, и сначала теряет разум, потом честь, и потом вовсе теряет себя…