Владимир Набоков - Взгляни на арлекинов!

Теперь довольно сучковатый пассаж: не могу сказать, всегда ли мои глаза оставались широко открытыми, «в остекленелом взгляде надменного беспамятства», как вообразил себе репортер, не пробравшийся дальше стола в коридоре; но очень сомневаюсь, что я мог моргать, а мотор зрения едва ли можно запустить без смазки моргания. И все же каким-то образом во время моего соскальзывания вниз по тем иллюзорным каналам и смутным путям, прямиком на другой материк, я время от времени сквозь подпалпебральные [223] миражи замечал то тень руки, то блеск инструмента. Что же касается моего мира звуков, он оставался прочно воображаемым. Я слышал, как незнакомцы невнятными голосами обсуждают все те книги, что я сочинил или полагал, будто сочинил, поскольку всё, упоминаемое ими, — заглавия, имена героев, каждая фраза, выкрикиваемая ими, — всё было нелепейшим образом искажено исступлением дьявольской учености. Луиза потчевала общество одной из своих замечательных историй — того разбора, что я называл «крючками для имен», потому что они только делали вид , будто их цель — тот или иной пикантный момент, скажем, квипрокво, имевшее место на вечеринке, но в действительности они служили лишь поводом для того, чтобы ввернуть имя какого-нибудь ее знатного «старого друга», или обаятельного политикана, или кузена этого политикана. На фантастических симпозиумах читались научные доклады. В лето Господне 1798-е слыхали, как Гаврила Петрович Каменев, талантливый молодой поэт, посмеивался, сочиняя свою Оссианову подделку «Слово о полку Игореве» [224]. Где-то в Абиссинии пьяный Рембо читал изумленному русскому путешественнику стихотворение «Le Tramway ivre» («…En blouse rouge, à face en pis de vache, le bourreau me trancha la tête aussi…») [225]. А то еще я слышал шипенье часов с туго взведенным репетиром в кармане моего рассудка, сообщавших время, метрику, меру, что мне — как знать? — едва ли доведется услышать вновь.

Должен еще отметить, что моя плоть находилась в сравнительно хорошем состоянии: никаких разрывов связок или мышечных ущемлений; я мог бы, пожалуй, слегка ушибить позвоночник из-за глупого коллапса, который отправил меня в странствие, но он все так же находился на своем месте, выпрямляя меня, защищая мое естество — с тем же успехом, что и примитивный костяк некоторых полупрозрачных морских тварей. И все же лечившие меня доктора (в особенности лекошанские) исходили из того, что (поскольку я теперь могу воссоздать картину) мои повреждения были всецело телесными, только телесными и могли быть устранены лишь физическим воздействием. Речь не о современной алхимии, не о колдовских зельях, что впрыскивали в меня, — они имели, возможно, какое-то действие, и не только на мое тело, но также на божество, вселившееся в меня, как могут действовать внушения честолюбивых чернокнижников или дрожащих от страха советников на безумного императора; я говорю о том, с чем я действительно не могу смириться, — с засевшими в памяти образами чертовых скоб и ремней, удерживавших меня распластанным на спине (и не дававших мне потихоньку уйти — что, как мне казалось, я был в состоянии сделать — с моим надувным плотом под мышкой), или, того хуже, — искусственных электрических пиявок, прикреплявшихся к моему сердцу и конечностям палачами в масках — до тех пор, пока их не изгнал тот святой (в Катапульте, штат Калифорния), профессор Г. П. Слоун, который уже был близок к открытию, когда я начал приходить в себя, что меня в один миг можно вылечить — вылечить меня! — посредством гипноза и толики юмора со стороны гипнотизера.

Насколько мне известно, имя мое — Вадим, и так же звали моего отца. В недавно выданном мне американском паспорте — изящной книжечке с золотым рисунком на зеленой обложке, перфорированной числом 00678638, — мой родовой титул не указан; впрочем, он значился в моем британском паспорте, в каждой из его нескольких редакций: Молодость, Зрелость, Старость — пока последнюю не исказили до неузнаваемости мои приятели-фальсификаторы, отъявленные весельчаки по натуре. Все это я собрал по крохам в одну из ночей, когда определенные почки мозга, пребывавшие доселе в замороженном состоянии, вдруг вновь расцвели. Другие, однако, по-прежнему были сморщены, как запаздывающие бутончики, и хотя я мог свободно шевелить под простыней пальцами ног (впервые после своего коллапса), мне никак не удавалось извлечь из того более темного уголка сознания следовавшую за отчеством фамилию. Мне казалось, что она начинается с «Н» , как понятие, служащее для великолепно-спонтанного порядка слов, возникающего в момент вдохновения, как столбик красных корпускул в свежевзятой крови под микроскопом — понятие, использованное мною как-то в романе «Подробнее см. „Истинная“», но теперь и то и другое ускользало из памяти, что-то напоминающее монетную трубочку — капиталистическая метафора, а, Марксик? Да, мне определенно казалось, что моя фамилия начинается с «Н» и имеет отвратительное сходство с фамилией или псевдонимом некоего пресловутого (Ноторов? Нет.) болгарского, или вавилонского, или, может быть, бетельгейзийского писателя, с которым рассеянные эмигранты из какой-то другой галактики постоянно путали меня; но находилась ли она где-то между Небесным, или Набедриным, или Наблидзе (Наблидзе? Смешно.), я попросту не мог сказать. Я предпочел не надрывать своей воли (поди прочь, Наборкрофт!) и оставил попытки — или она, быть может, начиналась на «Б» , а «Н» только пристало к ней, как некий мерзкий паразит? (Бонидзе? Блонский? — Нет, это относится к затее с БИНТом.) Не было ли во мне капли кавказской княжеской крови? Почему среди газетных вырезок, полученных мною из Англии после выхода в Лондоне «Княжества у моря» (прелестное мелодичное название), встречались намеки на мистера Набарро, английского политического деятеля? Почему Айвор называл меня Макнабом?