Семен Лившин - Поговорим о странностях любви

Я приготовился к тому, что ты опять выставишь меня, но решил: на этот раз клянчить не стану. Ты, наверное, все поняла и нарочно дразнила меня, посылала то за водой, то за сигаретами. Приношу — темно! И на подушке твоя смуглая рука со светлой полоской от часов. Ах, Ванда! Как мне хочется разбудить тебя!

Помнишь пенджикентский музей, выставку древних блюд? Там ходил слепой узбек с сыном. Он расспрашивал мальчика, где что изображено, тот подробно пересказывал ему. Так и я теперь гляжу на все твоими глазами.

Я вижу маленький базар — оранжевый, желтый, зеленый, красный, огненный — наборы для плова; свисающие узкие полиэтиленовые мешочки со жгучей корейской капустой — чимчой, бруски сладко блестящих вяленых дынь в красных и черных прожилках: совсем, как колонны в метро «Маяковская» (если бы метро вправду было такое, ты слизала бы эту станцию за день!); вижу в глубине двора маленький голубой минарет, ты сказала: «Карманная мечеть»; закопченный медный кувшин для мытья рук, который привязан на заднем дворе чайханы; старые, скрепленные проволочками фарфоровые чайники — чем почетнее гость, тем чайник дряхлее; аистов на высоком сером карагаче, я перемигнулся с ними насчет доставки на дом будущих Александровичей и Александровен; вижу кладбище, чем-то смахивающее на спортзал: кое-где на старых могилах стоят лесенки, как шведская стенка, может, по ней покойник должен взбираться на небо; у нынешних нет надежды и на это, вместо лестниц — гладкие надгробные плиты, на которых высечены профессиональные символы умерших, особенно часто повторяются бухгалтерские счеты с трагически отброшенными костяшками, по числу прожитых лет; откуда здесь столько бухгалтеров и экономистов, что же они считали-пересчитывали в маленьком сухопаром Пенджикенте, который сконфуженно жмется к горам, в древности — столица, шумный караванный город, а теперь захудалый райцентр, предпочитающий забыть о своем прошлом, чтобы не унижаться сравнением тех прежних дворцов и караван-сараев с сегодняшними домишками, плотными и желтыми, словно загустевшие комки зноя; вокруг них лежит зной, еще не сжавшийся до каменности, но уже такой вязкий, что твой самолет разбежится и не сможет взлететь, застрянет в синем плотном воздухе, застынет в нем, как жук в прозрачной пластмассе, знаешь, бывают такие набалдашники в машинах у водителей-пижонов; ты выйдешь из монотонно жужжащего самолета и останешься здесь до зимы, когда воздух остынет и потеряет свою плотность; ввечеру мы будем медленно гулять по главной улице Пенджикента, и машина-поливалка, поравнявшись с нами, почтительно опустит свои струи, чтобы не забрызгать твое вишневое платье: высшая степень уважения, которую здесь оказывают только аксакалам да начальнику ГАИ; покончив с ежедневным приемом больных, я буду сидеть на крылечке, слушать, как ты гремишь кастрюлями, медленно грызть соленые урюковые косточки, похожие на миндаль, а луна…

(Из-под простыни высунулась пятка. На ней полоска лейкопластыря, как нашивка «За упорное ношение новых босоножек». Нога почувствовала себя одиноко и спряталась. Серый любит утром щекотать тебе пятку. Я очень его понимаю!)

Мне бы так хотелось с ним поладить. Не подлизываясь и не строя из себя Макаренко плюс Спока. Он здорово привязан к отцу, так что (зачеркнуто), но если уж заводить детей, то (зачеркнуто).

Все. Пора будить тебя.

Лети и поскорее возвращайся ко мне!

Иду жарить яичницу.

Господи, опять расставаться!

Вандочка, любимая! Ты улетела, а я все никак не могу проститься с тобой. Но ты сказала: «Не трави душу!» — не буду. Как будто мы снова сидим под карагачом и ловим его опадающие листья.

Твой самолет слегка кренится набок и временами словно отбрыкивается от кого-то. Это я. Прилепившись к фюзеляжу, я пытаюсь сквозь металл дотянуться до тебя. В аэропорту я спрыгну и поволоку твой здоровенный чемодан на пересадку. Когда ты прилетишь навсегда, мы устроим из этого чемодана памятник Разлуке. А лучше водрузим его на попа, вставим в крышку зеркало: чем не шкаф? В нем будут висеть твои платья и сидеть любовники (чтобы отгонять моль от платьев). А в годовщину твоего последнего отъезда я буду возлагать к подножию чемодана-шкафа… Но когда еще это будет? Ты улетаешь и улетаешь. Как же тебе не стыдно! Сон, и тот наподобие мини-смерти, а расставание на месяц, на год — этому нет ни названия, ни оправдания! Жить от письма до письма, наконец, дождавшись его, нетерпеливо разглядывать штемпель с датой, удерживаться от желания поскорее заглянуть в конец: есть ли там «целую»? Если нет, ворочаться на диване и вычислять: сердишься? забыла? решила позлить меня?