Коллектив авторов - Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология

Он обхватил Ольгу Вячеславовну под мышки и потащил со стула к себе на грудь, в которой неистово, будто на краю неизъяснимой бездны, колотилось его неученое сердце. Но немедленно он испытал сопротивление — Зотову не так-то легко оказалось стащить со стула: она была тонка и упруга… Не смутившись, почти спокойно, Ольга Вячеславовна сжала обе его руки у запястий и так свернула их, что он громко охнул, рванулся и, так как она продолжала мучительство, закричал:

— Больно же, пустите, ну вас к дьяволу!..

— Вперед не лезь, не спросившись, дурак, — сказала она».

Разумеется, Толстой не высмеивает своего «хозяйственного директора», появляющегося ближе к финалу. Толстой смотрит на него влюбленными глазами Ольги Зотовой: «Чисто выбритое лицо — правильное, крупное, с ленивой и умной усмешкой… Она вспомнила: в девятнадцатом году он был в Сибири продовольственным диктатором, снабжал армию, на десятки тысяч верст его имя наводило ужас… Такие люди ей представлялись — несущими голову в облаках… Он тасовал события и жизни, как колоду карт… И вот — с портфелем, с усталой улыбкой — и — мимо бежит порожденная им жизнь, толкая его локтями…» Ей кажется, что он тоже не на месте в этой новой жизни, наставшей после военного коммунизма, и тем сильней разочарование: не она, Зотова, ему нужна, ему нужна Сонечка Варенцова, та самая пишбарышня. Зотова хоть и красавица — но с ней трудно, она человек, проживший к двадцати двум годам три жизни. А Сонечка Варенцова — идеальная спутница, именно автомат для удовлетворения потребностей и больше ничего. Впрочем, как сказать. «Это она подробно информировала хозяйственного директора Махорочного треста о прошлой и настоящей жизни эскадронной шкуры Зотовой. Сонечка торжествовала…»

Люди первой половины двадцатых потерпели поражение, и остается им только стрелять — в других, если хватит мужества, или в себя. Но есть в «Гадюке» еще одна догадка. Вспомним: Зотову сначала попытался изнасиловать выгнанный гимназист Валька Брыкин, потом хотел сделать женой красный командир Емельянов («да нельзя сейчас»), потом напал на нее Педотти, — а она все девица, во что никто не верит; и подзаголовок при первой публикации был — «Повесть об одной девушке». Это вечное девичество России, до тайной сути которой не может добраться никто из временных властителей, чувствуют очень немногие, разве что Толстой, который при всей своей репутации поверхностного беллетриста понимал эпоху глубоко и описывал точно. Любопытно, что у своеобразной его инкарнации — нашего современника Алексея Иванова, написавшего уже и своего «Петра» («Тобол»), и свое «Хмурое утро» («Ненастье»), появляется в романе о наших днях та же вечная невеста Татьяна, которая хоть и спит с двумя мужьями, но души ее не тронул ни один, и чувствует она себя вечной девушкой. Это очень важная догадка о России, и если бы Толстого внимательней читали, то, может, меньше питали бы иллюзий насчет границ своей власти.

Замятинское «Наводнение» на этом фоне — казалось бы, на совершенно другую тему; но тематический комплекс и, главное, атмосфера тут — та самая: наряду с эротическим помешательством и повальными самоубийствами одной из главных тем позднего нэпа была преступность, дикий ее разгул, знаменитые «попрыгунчики», Ленька Пантелеев, небывалые прежде случаи маньячества, о котором до революции и не слыхивали, — какое-то полное забвение совести, расчеловечивание, людоедство. Как всегда в таких случаях, когда литература еще не успела осмыслить происходящее, на помощь ей пришла журналистика, и одним из шедевров той поры стало «Комаровское дело» Булгакова. Это вроде обычное журналистское расследование, газетный заработок — но атмосфера нэповского ужаса тут схвачена, как разве что у Леонова в «Воре» или у Каверина в «Конце хазы»: «Оно, пожалуй, было бы легче, если б было запутанней и страшней, потому что тогда стало бы понятно самое страшное во всем этом деле — именно сам этот человек, Комаров (несущественная деталь: он, конечно, не Комаров Василий Иванович, а Петров Василий Терентьевич. Фальшивая фамилия — вероятно, след уголовного, черного прошлого… Но это не важно, повторяю). Никакого желания нет писать уголовный фельетон, уверяю читателя, но нет возможности заняться ничем другим, потому что сегодня неотступно целый день сидит в голове желание все-таки этого Комарова понять. ‹…› Репортеры, фельетонисты, обыватели щеголяли две недели словом „человек-зверь“. Слово унылое, бессодержательное, ничего не объясняющее. И настолько выявлялась эта мясная хозяйственность в убийствах, что для меня лично она сразу убила все эти несуществующие „зверства“, и утвердилась у меня другая формула: „И не зверь, но и ни в коем случае не человек“».