Людо Ондрейов - Юность разбойника

Полежал еще Ергуш и отправился к черешне. Черешня шуршала ветвями, косточки с нее так и сыпались. «Много дроздов слетелось», — подумал Ергуш. Обхватил ствол руками, уперся босыми ногами, стал руками перехватывать, ногами перебирать — карабкаться, как обезьяна. Дерево закачалось.

— Уронишь меня! — закричал сверху Рудко. — Дерево сломается, не выдержит!

Ергуш удивился и подосадовал. Ишь, и этот постреленок уже лазит на черешню! Объест все незрелые черешни. Пузо у него большое, много вмещает…

— И пусть ломается, — ответил он. — Мне-то что?

Рудко, еще не опытный в лазании по деревьям, спустился на нижние ветки; руки-ноги у него дрожали.

— Мамке скажу! — плаксиво бубнил он.

— И говори, коли охота, — обрезал Ергуш. — Рвешь зеленые ягоды, ветки ломаешь…

Рудко обхватил ногами ствол дерева и стал спускаться ползком, как медвежонок, бормоча себе под нос:

— Жадина, все один сожрать хочет!

Ергуш подумал и сказал:

— Давай уговоримся. Ни ты, ни я не полезем, пока черешни не созреют.

Рудко сполз на землю, уселся под деревом и заворчал:

— Я-то не полезу, да ты полезешь. Знаю я тебя!

— Если ты не полезешь, то и я не полезу! — убедительно возразил Ергуш.

Рудко, довольный, ушел на кухню; Ергуш вернулся в свой зеленый шалаш. Опять лег.

Сад пел, звенел птичьими голосами. Чирикали воробьи, щебетали ласточки. Зяблики звенели, пеночки повторяли свой вечный вопрос: «Где ты, где ты?» Колокольцами рассыпались коноплянки, щеглы славили солнце…

Так пел весь сад — негромко, неумолчно. Навевал дремоту… Что бы еще такое сделать? Ергуш перевернулся навзничь, стал смотреть сквозь листву на чистое голубое небо. Черешни, черешни… Румяные, сочные ягоды так и манили…

«Слазить, что ли, потихоньку? — решил он. — Рудко не увидит».

Пошел. Косточки сыпались, листья шелестели.

— У, воробьи, ненасытные глотки, все поклюют… — пробормотал себе под нос Ергуш и полез на черешню — легко, как мартышка.

— Чего тебе, мамке скажу! — раздался наверху плач.

Ергуш удивился. Постреленок-то опять на дереве! Слово не держит, обманывать научился, притвора!

— Ну погоди, паршивец! — сказал он. — Сейчас раскачаю дерево, пусть валится с тобой вместе! Я тебя отучу обманывать!

Он залез на самую макушку, стал раскачиваться, как птица на ветке. Рудко торопливо сползал вниз, в страхе шмыгал носом и сопел. Побежал на кухню жаловаться маме, что Ергуш не позволяет ему есть черешни. Он ревел в три ручья.

— Не плачь, — сказала мама. — Я его отругаю.

Славно сидеть на черешне! Легкий ветерок дует, ерошит волосы на лбу: Гладит ласково так. Прилетели воробьи, как к себе домой, сели на ветку, совсем рядом с Ергушем. Принялись было клевать самые сочные ягоды — и тут заметили мальчика. Пискнули, вспорхнули, бросились с дерева врассыпную.

Третьего дня много новых ягод зарделось на черешне. Рудко их не тронул — не решился так высоко залезть, трусишка. С полшапки набрал Ергуш чудесных, сочных, розовых черешен. Надо так: закрыть глаза — и целую пригоршню в рот… Потом медленно давить их зубами… Сок, сладкий-сладкий, ароматный, брызнет на нёбо, зальет язык, наполнит весь рот… И тогда глотать прямо вместе с косточками!

Полакомившись вволю, вернулся Ергуш в свой шалаш, повалился на спину, задумался. Стало жалко Рудко, которого захотел обмануть. Да пусть себе лакомится, бедный малыш, ведь и он, конечно, любит черешни…

— Золотко мое, иди кушать! — позвала Ергуша мама; она стояла, посмеиваясь, у кроличьих клеток.

Ергуш почувствовал насмешку в ее голосе. В сердце так и кольнуло. Обычно мама не зовет его так — значит, хочет посмеяться над ним. Наверняка этот хомячишка ей наговорил…

Кровь бросилась ему в лицо; он высунулся из шалаша, крикнул в ответ:

— Не пойду!

— Будет тебе, иди, иди, — повторила мама, на этот раз уже без насмешки.

Неприятно было Ергушу, однако он пошел. Едва плелся: губы надул, голову повесил, на лице темная туча.

На столе, в оловянной мисочке, ждало его вкусное картофельное пюре, заправленное мукой. Такое блюдо разом излечит все горести.

Рогачкой звали белую козу. Каждый год у нее рождалось по одному или даже по два козленка. Козлят оставляли у вымени четыре-пять недель, потом мама укладывала их в корзину и несла в город продавать. На вырученные деньги покупала что надо по хозяйству.

А молоко Рогачки пила вся семья. Рогачка много ночей плакала по своим детям. Потом постепенно забывала, успокаивалась.