Лев Рубинштейн - Что слышно [сборник]

А из телевизора и из газет льется не просто пропаганда, а по всем признакам – пропаганда военного времени. Все время кажется, что зловредные американские бандеры уже здесь, уже буквально у ворот – то ли у Сретенских, то ли у Никитских.

А на войне как на войне. И поэтому говорить надо много, громко, быстро, не задумываясь ни над правдоподобием, ни над порядком слов в предложении.

Надо не доказывать и не убеждать. Надо внушать. Всеми доступными средствами.

Кроме штатных, размахивающих руками, выпучивающих глаза и произносящих первые пришедшие им на ум слова, но с непременно завывающими интонациями шарлатанов-гипнотизеров, подобных тем, кто когда-то не без успеха гастролировал по санаториям и домам отдыха безразмерного отечества, на сцену повыпускали заплесневелых коверных из совково-националистического запасника, а также заполошных, окончательно свихнувшихся на бесплодных поисках имперской Атлантиды литераторов, умеющих – надо отдать им должное – довольно цветисто пересказывать содержание своих красочных галлюцинаций и могущих представить несомненный интерес и любопытный материал для специалистов довольно узкого профиля – нет, не для литературоведов, для других.

Уже теперь не только от трясущихся в пароксизме геополитического экстаза фриков, но и от респектабельных с виду господ политиков-аналитиков-экспертов с вальяжными интонациями, неторопливой бархатистой речью и краплеными учеными степенями в карманах все чаще и чаще слышатся слова “магический”, “мистический”, “сакральный”.

Слова вообще-то удобные, что и говорить. Удобные прежде всего тем, что они абсолютно освобождают говорящего от какой-никакой логики и тем более от интеллектуальной и моральной ответственности.

В этом дискурсе явно заправляет какая-то коллективная Блаватская.

Когда натыкаешься где-нибудь на этот поперший косяком галлюцинаторный оккультизм, невольно спрашиваешь себя: “Это они, что ли, у нас теперь непримиримые борцы с нацизмом?” Ну-ну… Много же они, видать, знают о национал-социализме и о его “духовных скрепах”, если в своей речевой практике сами вовсю пользуются ими так же непринужденно, как, например, зубочисткой.

Что они пропагандируют, яростно плюясь во все стороны такими звонкими словами, как “фашизм” и “хунта”, и прочими понятиями, жульнически прихваченными из совершенно другой исторической и географической реальности? Какие идеалы или хотя бы идеи? Что, кроме ненависти? Кроме тягостных грез? Кроме расцветающего, как яблони и груши, пузырящегося, искрящегося, беспокойного идиотизма?

О явлениях и проблемах современного цивилизованного мира они рассказывают примерно так же, как во времена милого их сердцу ГУЛАГа кто-нибудь из “политических” пересказывал блатарям, соседям по бараку, произведения мировой классики. За пайку, разумеется, – не из любви же к искусству. Этот жанр, описанный во множестве воспоминаний, назывался “тискать рóман”. Говорят, были когда-то поистине выдающиеся мастера этого дела.

Вот и наши бойцы пропагандистского фронта без устали “тискают” были и небылицы из загадочной и неведомой, как Лукоморье, жизни. На языке и в нравственно-эстетических категориях, хорошо понятных их целевой аудитории.

Любопытно еще и вот что.

Приблизительно таким же приемом пользуются иногда режиссеры современного театра.

Впрочем, тут есть ряд существенных различий. И, пожалуй, главное из них – это различие именно целевых аудиторий.

Театральный спектакль, в котором вольным образом препарируется классический текст, адресован зрителю, которому этот самый классический текст не просто знаком, а знаком очень хорошо. А потому своенравная его интерпретация и его “канонический” вариант находятся друг с другом в состоянии постоянного и – в случаях режиссерской удачи – напряженного и увлекательного диалога.

А все эти “культурные” чиновники и прочие страдальцы по поводу “надругательств над классическим наследием” либо сами не слишком твердо помнят, чем там все-таки закончился “Гамлет” или кто кого в результате застрелил в “Трех сестрах”, либо уверены, что этого не знают все остальные.

Адресат же телевизионного брехуна простодушен и девственен, как коренной житель острова Пасхи, подозрителен и напряжен, как бабушка, проводящая дни на скамейке около подъезда, и бдителен, как легендарный пес легендарного пограничника Карацупы.

Что именно впихивают они коленкой в душу своего адресата? Прежде всего – ярость.