Ксения Букша - Счастье-то какое! (сборник)

Голый, он подошел к зеркалу и какое-то время просто стоял, расставив ноги и опустив руки вдоль тела. Толстеть он так и не начал; пожалуй, разве что расплылся немного в поясе, и плечи стали мягче. Наследственная грузная тонконогость, настигшая под старость всех мужчин в роду, и отца его, и деда, больше ему не угрожала. Инфаркта и цирроза печени тоже, кстати, можно было теперь не бояться. Он прижал правую ладонь чуть ниже солнечного сплетения; иногда ему казалось, что он может ее нащупать, что она совсем близко, под кожей и тонкой мышечной тканью, небольшая невидимая шишка, жадный сгусток клеток, глодающий поджелудочную железу, который не причиняет ему пока ни боли, ни особенного дискомфорта и убьет его примерно к Новому году, может быть, немного позже. Внизу зашумели, раздался восторженный Бобкин вопль. Мясо они, что ли, на пол уронили, подумал Рогов и заторопился, натягивая джинсы и неглаженую футболку. Прямо за дверью стояла утренняя желтоглазая девочка, теперь босая, без сандалий. В руке у нее был тяжелый, наполовину наполненный стакан.

– Лед я не нашла, – сказала она, вытягивая руку со стаканом вперед. – И потом, может, вы не любите со льдом?

– Утро же, – сказал он с сомнением и все-таки потянулся и отхлебнул, и с первым же глотком почувствовал тепло в горле и в висках, а она повернулась и пошла вниз по лестнице, негромко щелкая босыми пятками по деревянным ступеням.

Пока лепили кривоватые кебабы, он успел выпить еще две полноценные порции, радуясь горячему шуму в ушах и отсутствию привычной тошноты, и чтобы летучее ощущение радости не растворилось и не раскисло, бросил гостей рыться в шкафах, звенеть стаканами и тарелками и ушел на веранду, зажав под мышкой прохладную зеленую бутылку. Пап, а салфетки где у тебя, крикнул Ванька ему вслед, но он не стал оглядываться, к черту салфетки, обойдутся и без салфеток. Снаружи оглушительно ревели сверчки, небо было высокое, страшное и безграничное, и лес на горизонте стоял неподвижный и сонный, разомлевший от солнечного жара. Я живой, подумал он, прислонился спиной к стене дома и крутанул жестяную пробку с острыми краями и отхлебнул прямо из горлышка, чтобы не терять больше ни единой минуты.

Когда они в конце концов тоже высыпали на улицу, нагруженные посудой, бутылками и мясом, сопровождаемые возмущенным сеттером, которому явно не перепало ни кусочка, он в самом деле обрадовался их появлению. Они были такие смешные, веселые и теплые, и всё у них пока еще было хорошо, и еще долго будет хорошо, и по крайней мере сейчас, после трехсот граммов «Джеймсона», проглоченного на голодный желудок, это не вызвало у него никакой зависти, а только радость и желание держаться к ним поближе. Даже когда они принялись с задорным скрежетом двигать по рыжим полированным доскам веранды тяжеленный стол, сдирая палубный лак. Даже когда они набили дорогущую роговскую барбекюшницу крупными поленьями, вывороченными прямо из дровницы, ни единожды не ударив топором, а после залили всё какой-то вонючей химической дрянью и плюхнули обреченные кебабы на решетку раньше времени, не дожидаясь ровного угольного жара, он не сказал им ни слова, а просто сидел, устроив согревшуюся бутылку между расставленных коленей, и смотрел на них и слушал.

И только когда они возвратились, бухнув на стол миску, полную обугленной баранины, когда Ванька повернулся к нему и открыл рот, чтобы сказать – пап, он все фразы начинал так; пап, говорил он, пап, но очень редко при этом смотрел в глаза, почти никогда, если задуматься, не смотрел; когда Рогов попытался подняться на ноги, чтобы подойти к ним, и не смог, пошатнулся и схватился рукой за стену, и его немедленно замутило, – вот тогда он рассердился. Сам на себя, оттого, что зачем-то напился – глупо, на жаре, в полдень. И на них – за то, что молоды и здоровы и действительно способны съесть обожженное погибшее мясо и не заметить. За то, что они поймут сейчас, как он безнадежно пьян. Захлопнув за собой входную дверь, он преодолел искушение задвинуть щеколду – это было бы совсем уж по-детски – и ринулся в ванную, зацепившись обо что-то плечом, и долго стоял там, опустив голову под холодную струю воды, зажмурившись и осторожно дыша сквозь сжатые зубы, и чувствовал, как отступают дурнота, и стыд, и злость, и думал – неважно, неважно, просто пусть меня перестанет мутить, пусть сегодня будет нормальный день, один нормальный день.

Он вернулся на веранду спустя полчаса, с мокрыми волосами и влажными пятнами на плечах, посвежевший и злой. По крайней мере, печень по-прежнему работает как часы; сейчас главное – заставить себя что-нибудь съесть, что угодно, лишь бы не пить больше на пустой желудок. Сморщенные черные кебабы внушали ужас и едва не вызвали у него новый приступ тошноты. Поискав глазами на столе, он нашел тарелку с подсыхающим хлебом и сыром и поспешно проглотил по куску того и другого, через силу и без удовольствия.