Анна Берсенева - Коктейльные вечеринки

В глубокой тишине пустого дома особенно громко слышалось его дыхание. Крастилевский упал на пол, коленями раздвинув Машины ноги. Длинная футболка, которую она надела утром, задралась до шеи, а под футболкой не было на ней ничего. Дурацкая утренняя лень! Даже одеваться толком не стала, правда, и не собиралась ведь никуда дальше лестницы…

От нелепости происходящего Машу охватила такая слабость, как будто все кости растворились у нее внутри. Но тут же она почувствовала, как Крастилевский ткнулся ей между ног, и это было так унизительно, так отвратительно, что силы не только вернулись к ней, но даже удвоились. Она забилась, заколотила босыми ступнями по полу, а кулаками по его плечам, стараясь попасть в глаз или в нос. Он уворачивался, вдавливался в нее и, тяжело дыша, выплевывал слова:

– Ты у меня… получишь… сучка… дрянь… ноги мне будешь… лизать… все лизать… будешь…

И уши было не заткнуть, и приходилось впускать в себя эти гнусные слова, и тело его, горячее, ненавистное, придется впустить тоже! Поняв это, Маша заплакала, то есть не заплакала, а завыла, как собака, которых она вообще-то боялась.

Она выла, пытаясь свести колени, извивалась на полу, кусалась, плевалась – все это лишь распаляло его, и все было бесполезно. Потолок закружился у нее перед глазами, она вдохнула побольше воздуха, чтобы побольнее ударить его прежде чем потеряет сознание… И вдруг почувствовала, что тяжесть, которая вдавливала ее в пол, исчезла. Но тяжесть не могла исчезнуть так мгновенно, значит, сознание она все-таки потеряла? А что же тогда видит перед собой, над собой? Светлый потолок и взлетающее вверх искаженное лицо Крастилевского…

Лицо исчезло. Что-то грохнуло так, что загудела фанера, которой обшиты были стены.

Не успев понять, что происходит, Маша извернулась, как кошка, отолкнулась от пола коленями, локтями, ладонями и вскочила на ноги. В самом деле как кошка, на одном только инстинкте, без малейшего участия разума.

Комната приобрела привычный вид, разве что все в ней подергивалось немножко, но это от того, что Маша дышала, будто полумарафон пробежала.

– В чем дело? – услышала она.

Вопрос прозвучал так отстраненно и даже холодно, словно задавший его сидел за столом в своем кабинете, а кто-то вошел не постучав, и следует разобраться, в чем цель визита.

Но Верин сын не сидел за столом, а стоял спиной к Маше, глядя на стену. То есть не на стену, а на Крастилевского, который сидел на полу, привалившись к этой стене спиной, и крутил головой с совершенно бессмысленным видом. Об стенку ударился, наверное, оттого и фанера гудела.

– Выйдите отсюда немедленно, – сказал Кирилл.

Маша на его месте, конечно, первым делом ляпнула бы что-нибудь беспомощное, бессмысленное и бестолковое. Кто вы, как вы сюда попали… Правда, она и на своем месте ничего толкового не сказала и не сделала. Оставить калитку открытой да выть на полу, вот все, на что оказалась способна.

– Сам выйди, – прохрипел Крастилевский. – Мне с ней поговорить надо.

– Через минуту вы должны находиться за калиткой, – тем же отстраненным тоном произнес Кирилл. – Дальнейшее на усмотрение Маши.

– А что, если нет? Полицию вызовешь?

В голосе Крастилевского издевательские интонации смешивались с яростными. Маша представила, что будет, если Кирилл действительно вызовет полицию – как приедет наряд, если еще приедет, начнет выяснять, действительно ли гражданин ворвался в дом или девушка сама его пригласила, выяснить будет невозможно, потому что каждый говорит свое, да и больно надо патрульным в этом разбираться…

– Думаю, полицию вызывать не стоит, – ответил Кирилл. – Спущу вас с лестницы, этого будет достаточно.

Маша не выдержала и фыркнула, так не совпадал его тон со смыслом его слов, да и со всем происходящим. Хотя вот вскочит сейчас Крастилевский на ноги да бросится на Вериного сына, не до смеха будет. То ли разнимать их тогда, то ли самой в полицию звонить, то и другое без толку.

Но для того, чтобы представить дальнейшее, ей все-таки не хватило проницательности. Или знания жизни, может.

– Ну ладно… – пробормотал Крастилевский, глядя в невидимое Маше лицо Кирилла.

Ни ярости, ни усмешки, ни угрозы в его голосе при этом уже не слышалось, а слышалась одна только опаска, притом такая же блудливая, как то выражение, которое Маша заметила в его глазах, когда догадалась, что она понадобилась ему, чтобы развлекать матушку. И точно такая же догадливость подсказывала ей сейчас, почему Крастилевский не стал спорить: холодный голос, ровный тон и что-то еще, что она от растерянности не могла обозначить словами, – все это исключало саму возможность угрожать Кириллу Морозову.