Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

– Да, да, конечно, Максим. Когда вернёшься?

– Завтра же.

– За что такие мучения, вот бы сразу, одним махом, раз – и всё закончилось, – сделал он глоток чая.

– Куда ты торопишься? Успеешь ещё.

– Сам мучаюсь, тебя мучаю, – сделал отец ещё глоток и посмотрел на меня искренней улыбкой, хитринка которых зажглась угольками губ.

– Помнишь, когда ты переехал на море, ты говорил, что должен прожить в этом красивом месте, как минимум, сто лет.

– Маловато будет, – засмеялся он, потом смех перешёл в кашель.

– Как твоя голова?

– Ещё гудит, – лежали мы рядом с Алисой, прижатые темнотой к кровати. Ночь не была сейчас тем самым местом, где я мог спрятаться от навязчивых мыслей, как бы я ни пытался к ней прижаться своим встревоженным телом. На потолке белела люстра, я пытался сосредоточиться на ней. Но та была холодна и надменна.

– Таблетку съел?

– Целых две.

– Не отпускает?

– Надо выпить чаю, – обнял я Алису, даже не Алису, а женщину. Я не видел её лица, только втёрся в доверие её телу. Это было гораздо важнее сейчас.

– Ага, зелёного. Молочный оолонг.

– Или улун, главное, молочный, – нашли мои губы её грудь и начали целовать. Стало немного спокойней. Клин клином. Рефлексы рефлексами. Только так можно было заглушить собственные страхи. Бояться за других оказалось ещё хуже, чем за себя. Кто-то сосёт валидол, кто-то палец, мне повезло, рядом была грудь женская.

– Чья страна-изготовитель?

– Ты.

– Я хотела сказать, страна-производитель.

– Я хотел сказать, что тебе заваривать?

– Я не умею. Переварю, ты будешь ворчать.

– Я уже ворчу, не перевариваю головную боль.

– Давай я тебе сделаю устное внушение: голова, не боли! – шепнула она мне в ухо. – Слушай, у тебя там, как в пещере. Может, там кто-то живёт и болит. – Алиса пыталась отвлечь меня от переживаний.

– Разве что идеальный слух.

– Твоя проблема в том, что он слишком много слышит.

– Помогает.

– Вот видишь. О чём ты думаешь? – гладила мою голову Алиса.

– О чём ещё могу думать?

– Обо мне?

– О нём, об отце.

– Да, что с тобой! Мне не даёшь спать, сам не спишь.

– Я не знаю, – вскочил я с постели, дёрнув за ручку, посмотрел на луну и открыл улицу, которая томилась за моим окном. Она, свежая и прохладная, обняла меня и начала мною дышать. Потом долго ещё смотрел в дыру в стене, выходить не хотелось. Я уже размяк, я закрыл снова окно, потом снова открыл, я закрывал его не раз, как рот, как книгу, там люди, буквы, там слова, машины, это как-то успокаивало. Хотя их равнодушие и было причиной страданий человеческого разума. Всем было до лампочки, что со мною происходит, что я чувствую. У них хватало своих проблем. Со временем я понял, что именно его равнодушие, всего остального мира, заставляет подняться, расправить плечи, перестать клянчить жалость, взять под контроль ситуацию, поставить на место ум, на свою полку, чтобы тот работал по назначению чётко как часы, тем более что время было ограниченно. Моё открытое окно обозначало: мне здесь тесно, меня здесь слишком, как будто бы я сам себя отсюда выгоняю, и часть какую-то необходимо выставить наружу. Страх, мысли, взгляд. Когда я отдышался немного и свежий порыв выветрил панику, я нашёл на подоконнике сигареты и скоро, моя рука с сигаретой уже откладывала в небо кучки дыма, выдыхая с дымом крик души и лёгких углекислый воздух. Удушье ушло, и лёгкие стали лёгкими. Вот чего сейчас не хватало моему отцу: лёгкости, которую он где-то потерял.

– Погода меняется, – сидели мы в машине, в пробке, пожалуй, и в заднице тоже.

– И что? – тронулся я вслед за процессией, когда светофор показал всем зелёный кружок.

– Мне тоже хочется перемен, – смотрела Алиса в зеркальце. – Вы не думайте. Я согласилась с вами встретиться только ради десерта, – пыталась растормошить она меня.

– Как я могу теперь не думать?

– Снова ты свою старую песню. Надоело.

– Зима, не успеешь проснуться, уже темно. Медведи умнее нас, они просыпаются сразу весной.

Алиса сделала музыку громче, но я не слышал. Я не слышал любимого джаза. «Его кашель действительно был похож на зиму, студёный, скрипучий, глубокий. Иногда он ничего не мог говорить, только кашлял. Словно свой, понятный только ему язык, на котором он разговаривал сам с собой. Тапочки отца прошелестели по полу: чоп-чоп-чоп-чоп».

– О чём ты думаешь?

– О чём я ещё могу думать?

– Надеюсь, о медведях?