Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

– Главное, не перебрать, – не сдержался, чтобы не прокомментировать я. «Значит, и у безумия бывают рамки», решил про себя, глядя на писателя, у которого глаза горели, будто две галогенки, установленные подсвечивать постоянно его творческий путь мышления.

– Женщина – это коктейль, мужчина вставляет в неё свою трубочку и пьёт, – не собирался сбиваться с намеченного пути Томас.

– День как будто прошёл не зря, я вернулась с работы, открыла дверь, душу бросила в стирку, тело в ванную, лежу наслаждаюсь теплом. Колени торчат из пены, смотрю в зеркальце, там честные окна зрачков, набитые девичьими мечтами. Оказалось, что я – это то, что есть у меня, а то чего нет – отражение.

– С лёгким паром тогда тебя.

– Спасибо, но ты меня не понял, наверное.

– Что непонятного, ты в ванной, ты с пеной, ты переживаешь, что это не пена моря, а ванна не наполнена шампанским.

– На работе что-то не так? – посмотрела Алиса мне в глаза и улыбнулась. Я не принял её улыбку. Та подождала некоторое время в приёмной, потом исчезла.

– Знаешь, мне надоели твои закидоны, у меня других дел полно, мне кажется, что иногда ты не отдаёшь себе отчёта, что творишь, – включил я музыку, чтобы заставить хоть как-то причесать мои нервы, которые всклочились, гребнем вокала великих чернокожих певцов.

– Ну да, я же тебе не жена твоя, она, кажется, бухгалтер, – начала заводиться Алиса.

«Надо быть внимательней, есть такие слова, которые так или иначе бросают косвенные тени на мои старые отношения, которые словно порох, только дай огня».

– Да, бухгалтер.

– Тогда не будь бюрократом, твори тоже, это же так приятно. В отношениях жизнь измеряется не продолжительностью, а вкусом поцелуев, – ехидничала Алиса. – Как мне уже надоело о ней думать, о твоей бывшей, и джаз твой тоже задолбал, другой-то музыки не существует, что ли? – Она выдернула шнур из розетки и Фитцджеральд заткнулась, а Армстронг повесил себе на руку чёрный пиджак и с грустью поплелся к выходу из клуба, рабочий день закончился.

«Ей надоело думать о моей бывшей, возможно, моей бывшей надоело думать об Алисе, может устроить им связь по скайпу, пусть они договорятся и не думают», буркнул абсурд в моей голове.

– Извини, – схватил я Алису за руку. – На работе устал, наверное.

– Наверное, пошли спать, – обхватила она моё предплечье, словно любимую волосатую игрушку.

Постель ждала нас, она нас любила такими, какими мы были, голыми и развратными. Ночью обнажённые мы ложились в неё. Я и она, совсем рядом, и ждали, пока кто-то из нас не выдержит и не набросится на другого. Вот это была любовь. Чаще проигрывал я, не потому что я такой благородный, просто боялся уснуть один.

Часа в три ночи сушняк с поцелуев нехотя проводил меня босого на кухню. Я выпил из горлышка чайника воды, выключил свет и вернулся в хлопчатобумажную нору.

– Ты с женой своей поговорил?

– Нет ещё, – говорил я уже сквозь сон, страшась, что сейчас меня вытащат оттуда и поведут на дознание, и зададут прямые вопросы, которые медленно будут вставлять мне под ногти, словно на сеансе иглотерапии, чтобы те своими вопросительными крючками, не давали мне покоя ни днём, ни ночью.

– Почему? Сколько можно тянуть? – не спалось Алисе.

– Неудобно было при сыне вчера, позавчера у неё голова болела.

– Может, скажешь сегодня?

– Сегодня у неё день рождения, – распахнулись мои веки в ночь комнаты.

– Ну, поздравляю!

– Меня-то с чем?

– Запиши себе, как день смерти нашей любви.

– Я не понимаю. Что с тобой происходит? – обхватил я Алису под одеялом, снова закрыв глаза.

– Метаморфозы. – Тело её было тёплым, оно хотело сдаться в мои объятия, но приказ из центра, из центра управления его полётом, был другой: «не сдаваться», до тех пор, пока не будет положительного ответа или хотя бы обещания, которое позже можно приколоть аргументом к делу.

– Поела ли ты на ночь, Дездемона?

– Я не шучу. Метаморфозы. Мне они нужны как воздух. Как бабочки, если хочешь. Помнишь, мы видели парочку, что ловила бабочек. Ты ещё сказал, что люди их ловят, когда внутри не хватает.

– Помню. Завтра будут тебе бабочки. Обещаю, – запустил я ей стаю из своих десяти бабочек на грудь.

– Иногда я ловлю себя на мысли, что надо от тебя уходить, и как можно дальше. А иногда на мысли не клюют, – чувствовала она на груди не десять бабочек, а десять гусениц, которые извивались, сжимая её железы, словно её железное оружие было взято в плен и после этого она железно должна была растаять и предаться ласкам. Но ей не хотелось предавать свои интересы. Гусеницы, понимая, это начинали изгибаться ещё сильнее, просить, умолять. Наконец, они пообещали скоро превратиться в бабочек.