Соня Фрейм - Опасный возраст

— Ты — и в музее? Так чудно́, — продолжала Алина, как всегда демонстрируя свою способность говорить за двоих. — Это непохоже на тебя, Сергей. Что ты тут делаешь? Вообще, мне кажется, странно, что я на тебя наткнулась именно тогда, когда захотела найти…

Она поймала мой взор, сфокусировавшийся на Элене за ее спиной, и обернулась.

— Кто это? — вдруг спросила она и с тревогой взглянула на меня.

Вообще-то, там еще сидело двое мужчин, но каким-то чутьем, возможно, женской интуицией, она поняла, что я смотрю именно на Элену.

— Это моя… подруга. То есть друг, — сбивчиво пояснил я. — Она художница и работает тут.

Элена плавно поднялась и без лишних слов вышла из зала. Всем своим видом она сообщала, что оставляет нас вдвоем, ведь нам нужно поговорить.

Я перевел взгляд обратно на Алину. Она продолжала улыбаться немного потерянно и несмело.

— Давай сядем. Ты надолго?

— Нет, — ответила она, перекидывая волосы на левое плечо. — На неделю. Папе нужно было кое-что уладить тут по прежней работе, и я напросилась с ним. Угадай почему.

Мы взглянули друг на друга и одновременно улыбнулись — правда, не очень счастливо. Словно в этой фразе мы, вдруг так неуклюже столкнувшиеся в этом месте, наконец-то вспомнили о том, что нас связало когда-то весной.

— Как Гонконг?

— Уродский город. Одни стекляшки, куча народа, все чужое… — выпалила она, на мгновение превратившись в ту, которую я знал.

Я внимательно разглядывал ее, стараясь тем самым осмыслить ее неожиданное появление. Но больше ничего не чувствовал, только какое-то остаточное смущение.

Неужели все умерло?

О ней нельзя было сказать того же. Мне хотелось спросить ее: «Зачем ты меня искала? Зачем вообще приехала? Что ты надеялась найти? Не умеешь ты прощаться, Алина. Не ври».

— И почему ты в музее? — продолжила она расспросы.

— Я помогаю Элене.

— Это она — Элена?

— Да. Она курирует выставку, и я… болтаюсь иногда рядом. Вообще она учит меня рисовать.

— Ого, сколько поменялось-то, — пробормотала она, — и с каких пор ты учишься рисовать?

— Да с недавних. Просто… надо же что-то делать, в принципе. Почему бы не рисовать?

Ее взгляд прошелся по моему лицу и остановился на пирсинге. Рука дернулась, но я увидел, что она подавила это непроизвольное желание по привычке дотронуться до моего шрама.

— Ты закрыл его… — пробормотала она с легким разочарованием.

— Он мне никогда не нравился.

— Но он нравился мне.

Я промолчал. Кофе остыл, да мне уже и не хотелось его пить. Мы сидели, глядя в разные стороны, а между нами повисло непонятное молчание. Я заметил, что глаза Алины наполняются слезами. Хотелось утешить ее, но как можно было это сделать, не выходя за границы наших новых ролей?

— Ты плачешь?

— Немного.

— Не надо.

— Просто… — она перевела на меня свой взгляд, в котором слезы парадоксально уживались с необъяснимой лучистостью, — не так я себе все это представляла.

— А как? — Тут я почувствовал, что надо внести определенные коррективы в тот кусок реальности, который Алина упорно игнорировала. — Чего ты ожидала? Что я буду все такой же? Что буду ждать тебя, зная, что надежды на твое возвращение нет?

— Что ты. Я же не совсем дура, — вдруг спокойно сказала она. — Но я думала, тебе захочется тоже… воскресить… не знаю… то, что было. Пусть и на мгновение. Для меня это имело значение.

— Как и для меня. Но в этом больше нет смысла. Потом ты опять уедешь, а я что? Должен ждать случайных визитов?

— Да, я эгоистка, — эхом отозвалась она.

— Нет, тебя нельзя упрекнуть, только твоего отца, который властный эгоист и перевозит семью как мебель.

— Не говори о нем так, — как всегда, сказала она, правда, без особого сопротивления.

«Как же ты угасла», — хотелось сказать мне.

Из нее ушел весь свет. Что Гонконг сделал с ней?

— С девочками, знаешь ли, всегда так, — добавила она. — Мы не любим отпускать.

— Но ты там, а я здесь. И между нами километры, посольства, визы и люди, которые против нас. В их числе — твой папа. Ты должна понять.

— Я понимаю, — пробормотала она.

Краем глаза я увидел, что по коридору повалили художники. И мелькнула серая шуба Элены. Все выходили на улицу. Алина заметила это оживление, а также то, что мое лицо переменилось.

— Тебе пора?

— Да… думаю, да. Я… — я замер, глядя на нее с извинением и легкой болью, — был рад тебя увидеть. Ты стала еще красивее.

Она улыбнулась, но это была горькая улыбка. Чтобы не чувствовать себя конченой свиньей, я выскользнул побыстрее из кафе, не переставая видеть перед собой ее глаза, полные обманутых надежд.