Владимир Максимов - Живая душа

Девятнадцатый век, сороковые и семидесятые годы двадцатого соседствуют в нашем дворе, расположенном в квадрате двух сквозных и двух тупиковых улиц, упирающихся в берег полноводной сибирской реки.

Я любуюсь первым снегом, уже успевшим ночью запорошить белой нетронутостью видимые мне крыши домов, в одном из которых, в противоположном конце двора, и тоже на втором этаже, но ниже нашего по уровню, за причудливым росчерком тёмных тополиных веток, напоминающих причудливый иероглиф, за жёлтой шторой ярко светится единственное во всём этом «купеческом» доме окно…

Я заметил, что, как бы рано я не проснулся (обычно я вставал в шесть утра, чтобы успеть хоть немного «поработать перед службой») этот тёплый жёлтый свет, – когда, даже в серой девятиэтажке, светились только редкие огни, – согревал меня своим тёплым «цыплячьим», приветливым светом. Особенно он радовал холодной поздней сырой и какой-то бесприютной осенью, да и – зимой, когда даже нераннее утро всё ещё кажется ночью.

Какие-то неясные, казалось, навсегда забытые воспоминания, чудесные, бесхитростные детские мечты и предчувствия вызывал у меня таинственный свет этого «тёплого» окна. Хотя, чаще всего, воображение рисовало читающую толстую книгу юную бледную девушку с большими карими, удивлённо смотрящими на мир, красивыми глазами, которая в своей чистой комнатке с уютным светом торшера даже не заметила за интересным чтением в постели, что минула ночь…

Опершись руками о широкий прохладной подоконник, я прислонился лбом к холодному стеклу и, завороженно глядя на падающий долгожданный первый снег, с лёгким замиранием сердца от предчувствия неминуемых чудес начал думать о том, что скоро, вот уже через сорок один день, – Новый год!

«Внезапно, как татарин, нагрянет Новый год…» – вспомнилась мне строчка из стихотворения знакомого поэта.

Чайник на плите сначала недовольно зашипел, а потом весело, по-разбойничьи, свистнул носиком со специальным свистком. Чтобы не разбудить домочадцев, я быстро подошёл к плите и снял его с раскалённой докрасна конфорки.

Запах растворимого кофе пробудил воспоминания о Таллине, точнее, о лучшей его части – Вышгороде. С его старинными, мощёнными камнем, узкими улочками, небольшими уютными ресторанчиками и кафе, проходя мимо которых улавливаешь то запах крепкого, из только что перемолотых зёрен, кофе, то свежеиспеченных горячих пышных булочек, которые подают с подогретым молоком…

Тогда там тоже был ноябрь…

И тоже падал снег… Как это здорово, когда кружится снег!..

«Над омрачённым Петроградом, дышал ноябрь осенним хладом…» – мысленно перенёсся я при помощи Александра Сергеевича Пушкина уже в Ленинград, Санкт-Петербург, припомнив Дворцовую площадь и такой чарующий янтарный свет, льющийся из окон Зимнего дворца, в то предзимнее раннее утро, когда мы с Ингой – приехавшей ко мне накануне из Таллина – проститься, – пересекали её, чтоб на такси, ожидавшем за аркой Генерального штаба, доехать до Финляндского вокзала, откуда она, «скорее всего навсегда», отправится в Швецию, где ей предложили работу переводчицы «литературных текстов». И где её, кроме всего прочего, ждёт «нормальная, тихая, спокойная жизнь» и весьма зрелый, полноватый, белокурый швед, который и составил ей протеже в одном из издательств. И который, в отличие от меня, был весьма обеспеченным человеком, стремящимся стать её мужем.

Со своим потенциальным женихом Инга познакомилась прошлым летом в Таллине на парусной регате…

Для меня потеря Инги была двойной потерей.

Я одновременно терял и любимую девушку, и превосходного переводчика – на эстонский – некоторых моих рассказов. Может быть, Инга так хорошо переводила их из-за того, что была двуязычной: отец её – эстонец, мать – русская. Инга свободно говорила на двух этих языках.

О её женихе Бьёрге, имеющем собственную яхту (в моём распоряжении были только джинсы, свитер да кожаная куртка), и о многом другом, например, о наших странных отношениях, потому что я «всё чего-то тянул» и со мной «не было никакой определённости», а «ведь надо как-то устраиваться в жизни, думать о будущем…», – мы говорили с Ингой шепотом в моей малюсенькой комнате аспирантского общежития. И, даже не смотря на то, что о Бьёрге мы говорили совсем немного, вскользь и как бы мимоходом, как о состоявшемся факте, – наши разговоры и стандартная обстановка «общаги» навевали не просто грусть, а зелёную тоску. Хотелось, чтобы всё скорее кончилось – всё равно как. «Чем безнадёжнее, тем даже как-то лучше…»