Владимир Максимов - Живая душа

Я чувствую, что слова его доносятся до меня как будто бы уже откуда-то издалека, и через какое-то время, откинувшись на нары, на которых сидел за столом, мгновенно засыпаю.

Утром, напоив меня крепким чаем с сухарями и сгущёнкой, хозяин с надеждой спросил:

– Может, останешься денька на два?

– Не могу. Друзья будут волноваться, не зная, где я. Да и вертолёт за нами должен через три дня прилететь. Мы ведь студенты. У нас здесь промысловая практика, как у будущих охотоведов. Чтобы знали, так сказать, основы промысла и настоящую жизнь промысловика.

– Жаль, – только и был мне ответ.

А меня удивило, что мой недолгий знакомец выслушал такую пространную речь, ни разу не перебив меня.

Уже на улице, растолковав, где я мог блудануть, и, рассказав, как лучше добраться до развилки реки Пиари, где стояло наше зимовьё, он, как будто самому себе, негромко сказал:

– Всё-таки человек не может, не должен быть один, какой бы красотой он не был окружён. Она не компенсирует общения с другим человеком… Ну ладно, пока, студент. Извини, если что не так. – И, немного помолчав, пока я надевал лыжи, добавил: – Ты уж через неделю будешь в городе, а мне ещё целый месяц здесь одному торчать, до конца промысла… – Он хотел что-то ещё сказать, но только махнул рукой и, слегка подтолкнув меня в спину, закончил: – Ну, бывай…

Я плавно и бесшумно на своих лыжах, подбитых камусом, покатил по пологому спуску к совсем близкой реке. За мной понуро, словно не выспавшись, брели собаки. А рыжебородый, в толстом сером свитере, в окружении своих лаек, всё стоял на берегу и махал нам рукой, пока мы не скрылись из виду за поворотом реки.

Припомнив этот давний эпизод, я подумал о том, что ещё не кормил Асю, которая от такой несправедливости уже поскуливала за дверью и время от времени скреблась в неё передними лапами. Наверняка считая, что, несколько часов облаивая бурундука, делала необходимое и важное дело.

«Да, вот незадача-то. Фасоль с грибами, хоть и с тушёнкой, Ася вряд ли есть будет. Чем же её покормить?»

Я налил в глубокую Асину плошку молока, накрошил туда хлеба и вынес на крыльцо, прогретое закатным солнцем.

– Ешь, Асенька, – сказал я ей, наблюдая, как она проворно начала лакать вкусное и жирное деревенское молоко, которое мне приносили прямо домой мои знакомые из местных жителей. – Я тоже пойду, доем, а потом посижу с тобой на крылечке. Полюбуемся на закат.

Вернувшись в дом, я выпил ещё полстопки водки, допил пиво. Поел как следует.

Убрал остатки варева, уже остывшего в сковороде, поставленной на металлическую подставку на пол, в холодильник.

Использованную тарелку, нож, вилку положил в тазик для мытья посуды.

«Чай после попью. И всю посуду потом заодно перемою. Пойду, посижу с собакашкой на крылечке, пока солнце совсем не ушло».

Усаживаясь на верхнюю ступеньку крыльца, выходившего у нас на юг, увидел, что пластмассовый тазик Аси чисто вылизан, а сама она сидит на траве рядом с крыльцом и смотрит на меня весёлыми и ждущими глазами, и даже как будто улыбается во всю пасть, сверкая белыми клыками.

– Вот тебе, Асенька, десерт, – положил я на среднюю ступеньку крыльца пряник.

Ася не спеша, помахивая пушистым хвостом, подошла и очень деликатно взяла его с досок зубами. Немного отойдя, жмурясь от удовольствия, стала перекатывать пряник во рту, не в силах сразу проглотить его целиком.

– Понравилось? – спросил я её, когда она съела пряник и снова вопросительно, а точнее, просительно посмотрела на меня. – Ну, хватит пока, – с удовольствием вытянув ноги до третьей нижней ступеньки крыльца, сказал я Асе. – Потом ещё дам, – пообещал я на её приветливое виляние хвостом. И отчего-то добавил: – А вообще-то я пряники не для тебя покупал, а для Дмитрия. Он такие любит…

Ася очень внимательно выслушала меня, а потом, вдруг с повизгом зевнув, улеглась на доски рядом со мной, положив свою голову на передние лапы.

Казалось, что собака, как и я, смотрит на закат. Вернее, уже на последние отблески почти скрывшегося за мысом Утюг солнца.

– Что, Асенька, печально смотреть на заходящее солнце? – потрепал я её по холке. – Нынче уж день осеннего равноденствия, – продолжил я, снова обращаясь к собаке. – А это значит, что день равен ночи. А с завтрашнего дня тьма потихонечку, по воробьиному шагу начнёт одолевать свет. Вернее, сжимать его, как пружину. Ибо не по силам тьме одолеть свет. Хотя день стал заметно короче. Скоро уж темнеть начнёт. И сразу, Асенька, станет грустно-грустно. Ведь ещё один день нашей жизни уйдёт. Ещё одна песчинка на часах вечности упадёт вниз…