Владимир Максимов - Живая душа

– А ну, сознавайся! Что ты там такое нацарапала смешнучее на моей спине?! – заорал я, схватив Лену за плечи. – Небось какое-нибудь неприличное слово изобразила, а?

Я еще что-то хотел сказать веселое, но не сказал, потому что увидел огромные, как небо, только не темно-синие, как обычно, а какие-то фиолетовые Ленины глаза, и по этим глазам понял, что через мгновение что-то случится. И этого чего-то я так желал и так боялся.

Волосы Лены волнующей блестяще-темной волной коснулись моей груди, щек, лба и закрыли от меня, как шатер, все, кроме Лениной шеи, загорелой груди с полоской белого тела под оттопырившимся купальником, и лица, которое вдруг стало неясным, словно далеким, и начало еще больше расплываться, приближаясь, будто погружаясь, как и я, в пугающую фиолетовую бездну.

Я почувствовал, как что-то колышущее и упругое, отделенное от моей груди только тонкой материей, слегка придавило меня к бревнам боны. И как сильно нагретый угол металлической скобы, скрепляющей бревна, вдруг больно уперся в мое плечо.

Затем тупой округлый угол скобы вдавился в мое тело еще больше, и я почувствовал на себе непривычную, неудобную тяжесть Лениного тела, такого горячего… способного, казалось, обжечь.

Сухие, сочные, обветренные губы коснулись губ моих…

Ленина щека пахла цветом черемухи и свежим ветром. И этот мимолетный запах напомнил мне одновременно и упругий февральский ветер с его едва различимым запахом талого снега, и запах свежего, надкушенного на морозе яблока, которое от нетерпения, еще не дойдя до дома, достаешь из подарка и вгрызаешься в его тугую мякоть, возвращаясь в детстве с новогодней елки. И это мимолетное морозное воспоминание, с зажженными на столбах, в ранних декабрьских сумерках, фонарями с жестяными плоскими плафонами, раскачиваемыми ветром, вызвавшее какое-то легкое сожаление о чем-то навсегда ушедшем, и было в то же время самым приятным из всего только что случившегося…

Елена резко оттолкнулась руками от боны и, опустив ноги в воду, села на ее край спиной ко мне.

Я подсел к ней, ощущая в голове звенящий вакуум и бестолково думая о том, что бы такое веселое, остроумное, шутливо-рассмешительное сказать…

Хотел положить ей руку на плечо, но она словно прилипла к моему боку.

Вода, доходившая почти до колен, холодила наши ноги, которыми мы болтали в воде. Они странно уменьшались и казались в ней совершенно белыми. Мальки гальянов тыкались в пальцы ног, пытаясь отхватить свой пай, как только нога замирала в воде…

Наше молчаливое сидение становилось уже тягостным, Но никакие слова на ум, увы, не приходили. А поцеловать Лену, чего мне так сейчас хотелось, я не решался.

Она резко и упруго, как ивовая ветвь, распрямилась, встала на ноги. Откинув резким движением головы за спину свои тяжелые густые волосы, почти доходившие до поясницы, она начала покачиваться с пятки на носок на округлости крайнего бревна боны, будто готовясь к прыжку в воду. Затем, не то лукаво улыбнувшись, не то сожалея о чем-то, спросила меня: «Знаешь, что я написала у тебя на спине?»

– Что? – спросил я сухим и каким-то треснувшим голосом.

«Он дурачок, потому что никого не любит…»

Сказав это, Лена повернулась ко мне спиной и побежала по боне к ее началу, к берегу. Красиво и высоко забрасывая свои длинные, стройные (в школе я так и не догнал Лену в росте. И даже через год, когда мы танцевали с ней на выпускном бале, она, даже специально надев туфли без каблуков, была все же чуть выше меня) загорелые ноги.

Темная волна волос, как накидка, наброшенная на ее плечи, то вздрагивала, то разлеталась по ветру, на какое-то мгновение как бы замирая в полете.

А я так и остался сидеть на бревнах, оглушенный ее поцелуем, с опущенными в воду ногами, и все еще чувствуя не только прохладу воды, но и боль в области ключицы не то от металлической скобы, не то еще от чего-то. И еще какую-то неловкость, растерянность – даже потерянность. Как будто я совсем не знал, что же мне делать теперь и как дальше жить.

Наверное, мне надо было догнать Лену. Сказать ей что-то значительное, проникновенное. Но я чувствовал, что не способен на это сейчас. И в глубине души был рад тому, что остался посреди реки и этой тишины один.

Окончание школы воспринималось мной как прощание с детством. То есть как событие довольно грустное, ибо я никогда не стремился повзрослеть, поскольку процесс этот связывался в моем сознании со скукой повседневных обязанностей и забот взрослой жизни.