Владимир Максимов - Живая душа

– Второй поступок вообще ни в какие ворота не лезет! – Это уже «отчет» Клары Михайловны о прошедшем педсовете в нашем классе, «перед лицом своих товарищей». – Игорь Ветров прошел по карнизу третьего этажа, бессмысленно рискуя своей жизнью, причем не ради Родины, как поступали во время войны и поступают, если это необходимо, до сих пор пионеры и комсомольцы, а ради непонятной, необъяснимой бравады! Потому, видите ли, как он объяснил нам на педсовете, что ему захотелось, минуя дежурных, попасть в актовый зал на вечер 9 «а»…

Лена Порошина училась в этом классе.

Этот мой поступок был, конечно же, большой глупостью, правда, без большого риска, пожалуй. Ибо карниз нашей старой добротной школы, проходивший под окнами третьего этажа, был не меньше полуметра в ширину, а пройти нужно было буквально два шага. Из окна маленького коридорчика, расположенного перпендикулярно актовому залу, в ближайшее (дальнее от сцены, возле которой в основном и танцевали на классных вечерах) окно актового зала, которое мне открыл одноклассник Лены, с которым мы заранее об этом и договорились, потому что Лена перед вечером их класса, хоть и весьма размыто, но достаточно понятно все же намекнула, что «очень бы хотела как-нибудь потанцевать со мной в просторном зале, освещенном лишь «падающим снегом» от старого глобуса (на который был направлен луч света), оклеенного осколками зеркал и вращающегося под потолком».

Дежурные же посторонних не пускали…

Находясь рядом с Леной (не в полумраке зала – школьных вечеров), о которой все учителя говорили, что она «гордость школы» и «потенциальная золотая медалистка», я чувствовал себя приблизительно так же, как после мощной тренировки, когда вся твоя форма насквозь пропитана потом и ты стоишь в ней, ощущая спиной ее знобящую влагу, не успев принять душ и переодеться, перехваченный кем-то по пути в душевую с полотенцем в руках, и ведешь долгую, внутренне раздражающую тебя, но очень нужную и необходимую тебе беседу.

В ее присутствии я вдруг замечал, что у меня на руках не подстрижены ногти. Или вспоминал, глядя на ее тяжелую косу, свое изображение в зеркале, зачастую с торчащими в разные стороны на моей голове волосами.

Ее присутствием я тяготился. А не видя ее – грезил о ней, скучал.

Очень хорошо и естественно я чувствовал себя рядом с Леной только тогда, когда мы бывали совсем одни. Тогда даже молчать с ней вдвоем было очень приятно. Но в такие минуты, я ощущал это, Лена как будто ждала от меня чего-то бoльшего… А чего – я не знал.

Очевидно, Лена считала меня более решительным. Таким, каким привыкла видеть, например, на футбольном поле или в хоккейной коробке, когда я участвовал в очередных соревнованиях, на которых, «болея за родную школу», бывал частенько и класс Лены.

…Под стрекот кузнечиков на поляне у родительской дачки (который был слышен через открытую форточку), при спокойном, слегка зеленоватом свете старого доброго торшера у широкой кровати, сидя на ней, я стал перелистывать альбом и увидел, что некоторые страницы из него выдраны. Скорее всего они пошли на растопку…

В альбоме были карандашные рисунки. Иллюстрации – вполне профессиональные, на мой взгляд, – к различным произведениям: «Сен-Мар» Альфреда де Виньи, «Кармен» Проспера Мериме, «Красное и черное» Стендаля…

«Да… я-то и к тридцати годам так и не добрался до Стендаля и доберусь ли когда, Бог весть…»

«Госпожа Бовари» Флобера. Древнегреческая мифология. «Илиада» Гомера…

Почти под каждым рисунком, тоже карандашом, были сделаны надписи к ним. Чаще из произведения была выписана цитата, имеющая отношение к теме рисунка.

«Встала младая из мрака пурпурного Эос…» (Гомер).

«Как сладостно быть красивой, когда ты любима!», Дельфина Гей.

Преобладали рисунки к различным эпизодам из романтических произведений иностранных, и по большей части французских, авторов.

Правда, две последние страницы альбома были отданы Лермонтову. Его «Герою нашего времени».

На одном рисунке была изображена Бэла, в национальном костюме и до такого невероятия стройная, что скорее напоминала напряженную лозу, чем живую девушку. На другом – Печорин и княжна Мери, закрывшая лицо руками.

«Я вас не люблю…» – стояли под рисунком слова Печорина.

Эта надпись вдруг напомнила мне один далекий, тихий, летний день с белыми облаками и коршуном, лениво и плавно парящим в высокой синеве. И почему-то казалось, что он просто провалился откуда-то, с еще большей вышины, в этот бело-пенисто-пушистый колодец облаков, в верхней огромной окружности которого виднелось пронзительно синее и еще более высокое, чем наше, небо.