Владимир Максимов - Живая душа

Когда катер начал отходить от дощатого причала, довольно урча двигателем, девушка, улыбнувшись очень доброй, открытой улыбкой, помахав мне рукой, крикнула:

– До свидания!

Я тоже помахал ей рукой и, перекрывая ровный шум мотора, весело крикнул:

– До встречи!

Три старушки и дед, сидящие на боковой лавке, добродушно, со значением, заулыбались. Наверное, предположив, что это начало романа. И только я точно знал, что это финал случайной встречи.

Белое море было покрыто неплотным белым клочковатым туманом, из которого неожиданно возникали то небольшие зелёные плоские острова, мимо которых мы проходили, то полуразрушенный причал из брёвен и досок, заполненный камнями, к которому осторожно, почти на ощупь, подходил наш катер «Смелый».

Высадив кого-нибудь из пассажиров, с авоськами, набитыми буханками хлеба и прочими необходимыми в заброшенной деревне вещами: коробками спичек, солью, он осторожно отходил от причала.

Добротные дома деревень стояли, в основном, с закрытыми ставнями или заколоченными досками окнами, отчего казались слепыми…

Заброшенные деревни, в которых сходило по одному – два человека, были, как правило, бывшими посёлками бывших же леспромхозов.

В последней по нашему маршруту деревеньке я увидел дом, расположенный на крутом взгорке. От причала к нему вела длинная деревянная лестница, вдоль которой то там то тут были видны большие шляпки белых грибов, растущих по склону. Крашенные в три цвета ставни дома были открыты, и дом глядел на море весело блистающими чистыми стёклами окон, в которых отражались блики солнца. И что-то очень радостное, почти сказочное, было во всей этой картине.

По сходне, помогая друг другу, на причал сошли последние наши пассажиры, опрятно одетые старичок и старушка. Катер, немного отойдя от причала, прощально гуднул им, а они, остановившись в начале лестницы, дружно помахали в ответ руками. И я, стоя на палубе один, тоже помахал им. И отчего-то позавидовал им… И только потом пожалел, представив, как они живут здесь зимой, совсем одни, в окружении «мёртвых» домов, с заколоченными крест-накрест окнами и дверями. И как в печной трубе, в ранних сумерках, тоскливо гудит ветер. А ель у окна скребёт, словно когтями, веткой по стеклу. И свет керосиновой лампы (потому что электричества давно уже нет) настороженно вздрагивает отчего-то. И, наверное, так тоскливо-тоскливо, а зима так неизмеримо долга…

Часа через два, когда туман почти рассеялся и на глади совсем не белого, а синего моря повсюду были видны изумрудные острова, катер зашёл в длинный залив за мыс Картеш.

На новеньком, светлом, из гладко оструганных досок, причале биостанции, с её небольшими разноцветными, точно радуга, домиками-коттеджами, живописно разбросанными по склонам среди мрачных елей, возбуждённо толпился народ.

Почтовый день!

Кто-то получил долгожданное письмо, кто-то желанную «Литературную газету», кто-то журнал с нашумевшей и уже обсуждаемой повестью Александра Крона об учёных. Кто-то не получил ничего. Но зато осталась надежда, что в следующий почтовый день долгожданное письмо обязательно будет…

От причала к каждому коттеджу, столовой, двухэтажному лабораторному корпусу, бане на берегу ручья вели дощатые настилы из струганых досок, укреплённые на невысоких столбиках, под которыми и вокруг которых вольно произрастал черничник, сплошь усыпанный крупными ягодами. И воздух здесь был такой необычайно вкусный! И даже журчание светлого ручья, вытекающего из небольшого пресного озера с очень вкусной водой, струящегося под причал радовало!

«Хорошо устроились!» – подумал я, сходя с причала на мостки. И вдруг почувствовал, что рад тому, что оказался здесь. И домой мне уже, как несколько часов назад, не хотелось. А тут ещё на катере, в унисон общему оживлению, включили радио. И над биостанцией, над задумчивыми буроватыми, величиной с небольшую избу, «Бараньими лбами», над недлинным дощатым причалом, похожим в этот день и час на воскресный бульвар какого-нибудь симпатичного провинциального городка, поплыла хорошая музыка, сменившаяся вскоре незатейливой песенкой зоологической тематики: «Чёрный кот, от усов до хвоста, был черней, чем сама чернота. Только песня совсем не о том, как обидно быть чёрным котом…»

Когда зазвучала эта песня, я был уже на пути к лабораторному корпусу, где предполагал встретить шефа.

За спиной я услышал скорые шаги и, оглянувшись, увидел быстро приближающуюся ко мне высокую, совсем юную белокурую девушку, по-видимому, студентку, Петербургско-Ленинградского или Кёнигсбергско-Калининградского университета. Я знал со слов моего руководителя, что студенты этих вузов, по договору с Зоологическим институтом, проходят на биостанции учебную практику. В руке девушки был почтовый конверт, и она улыбалась рассеянной улыбкой, казалось, ничего не замечая вокруг.