Сергей Лебедев - Гусь Фриц

И когда Арсений, похоронив Андреаса и оставив особняк на попечение слугам, вернулся – пришлось делать вид, что его нет в доме, прогнала его Софья и ждет суженого с войны. Тогда же и Лина перестала подозревать отца, закончилась ее умственная лихорадка, ибо ее, черную сороку, старуха тоже не хотела видеть, ей тоже пришлось якобы исчезнуть из дома, упорхнуть в окно. Братья были младше, они воспринимали старухины завихрения как диковинную мрачную игру. А Лина – старше их еще и на три года войны, проведенных в госпитале, среди ночного и дневного бреда раненых, – Лина очистилась, словно переболела и получила иммунитет к безумию, который спасет ее в дальнейшем.

Даже смерть Андреаса, убитого грабителями, не придала Арсению решимости действовать. Теперь стало совсем непонятно, где опасно, где нет, кто защищен, кто отдан на расправу. А мысль, что опасно везде и не защищен никто, была пока слишком страшной.

Арсений спрятался за смертью отца, заслонился ею от молчаливой требовательности жены, которая была готова остаться с матерью, лишь бы он собрал детей и уехал с ними – как можно дальше. Как бы отрезая себе выбор, он одолжил крупную сумму наличных, найденных у Андреаса в сейфе, давнему армейскому приятелю, тот собирался заработать на поставке партии лекарств из нейтральных стран. Поговорив с доверенным управляющим Андреаса, Арсений узнал, что отец давал средства «на революцию», узнал об Аристархе и охранной грамоте, выписанной на все семейство Швердт; хотя Андреаса грамота не спасла, Арсений нашел ее среди бумаг и взял с собой в Пущу – чтобы хоть как-то успокоить Софью.

Приход нового, 1918 года был пропущен во всех текстах, что были у Кирилла. Кажется, Софья просила привезти дочерей из Петрограда и сына из Царицына, однако Арсений полагал – не признаваясь жене, – что матери ее осталось жить месяц-два, и ждал неминуемой кончины, что позволила бы тронуться с места.

Арсений съездил в Москву получить долг и возвратился обескураженный: товарищ сказал, что деньги отобрали при обыске. Арсений не понимал, правда ли это или ложь; больше утраты денег его потрясла сама возможность подозревать приятеля, известного безукоризненной репутацией, сами перемены в людях, оказавшихся Янусами.

А еще Арсений привез известие, что скоро будет перемена летоисчисления: большевики готовят декрет о переходе на григорианский календарь.

Кирилл, вечно путавший, нужно ли вычитать или прибавлять дни при переходе от старого к новому стилю, сначала думал, что своим декретом Ленин подарил прадеду Арсению не существовавшие в природе две недели, продлил его фабианское промедление. Но потом сверился со справочником и понял, что смена календаря выбросила прадеда из 31 января сразу в 14 февраля, как будто Арсений поскользнулся на льду той зимы и покатился с горки в овраг, тщетно пытаясь притормозить.

Зная всю дальнейшую историю прадеда, Кирилл осознал, что те пропавшие, вычеркнутые Советом народных комиссаров из календаря две недели (был вариант сближать календари по дню в год, но Ленин настоял на рывке) – они ключевые, судьбоносные. Именно этих двух недель Арсению будет не хватать в будущем, чтобы исполнились его планы; они – скоро это выразится и в пространстве – выражение во времени геометрии семейного рока.

Ледяная раскатанная дорожка выбросила Арсения во вторую половину февраля. Накануне весны и сева явились представители сельского совета, недавние дезертиры с фронта, и потребовали передать в общую собственность поля, амбар, где некогда прятался среди зерна и сена раненый боевик Аристарх, освободить усадьбу и перебраться во флигель; усадебная библиотека, рояль – все пойдет в фонд сельского клуба, который якобы откроют в усадьбе.

Других, может быть, и просто выкинули бы на улицу. Но все же давняя слава Доброго Доктора и врачебные заслуги самого Арсения еще удерживали над семейством тонкий полог защиты. Однако деревня стремительно краснела , а Арсений оставался золотопогонником, офицером, и те же люди, кого он выхаживал вчера, завтра могли прийти делить его поля согласно Декрету о земле и собственному пониманию, что справедливо, а что нет.

Арсений показал пришедшим бумагу Аристарха. Членов сельсовета она озадачила, как и любой государственный документ с печатью, но не остановила. Парадокс – в глубинке еще никто толком не знал, что за птица ВЧК, печальная слава «чрезвычайки» возникла чуть позже, бумага еще не напиталась страхом, не излучала того зловещего ореола, который отпугнул бы всякого человека годом или двумя позже.