Сергей Лебедев: Гусь Фриц

Старик откинулся на подушки.

На следующий день Кирилла не пустили: «пациенту стало хуже». Кирилл прождал еще полторы недели, а потом уехал. На похороны он не успел, смог прилететь только позже, когда на могиле уже увяли осенние цветы. Он много, много пил в тот вечер, поминая Дитриха, чья смерть внезапно исчерпала все отсрочки, оставила его наедине с необходимостью как-то начать книгу; пил, переходя из бара в бар, потому что не хотел возвращаться в Москву, последние слова Дитриха звучали в голове зловещим эхом; но у него не осталось визовых дней, он потратил их все на розыски в Германии; пил, пока не закружились лампы и потолок.

Туман. Туман, как будто вечером прошел снег и остался его призрачный свет в воздухе.

Куда, куда он едет? Слишком много выпил. Густое красное вино. Теперь словно теплый тошнотный шар катается внутри. Куда он едет?

Дома. Какие-то дома, облитые лунным светом. Промежутки тьмы между рыжих фонарей. Рядом катится машина. В ней двое. Зачем-то смотрят на него. Его лицо в отражении стекла. Машинально поправил волосы. Кончики пальцев холодные. Закрыл глаза. Темнота. В ней светящаяся желтая пелена, рассеянные лимонные искорки.

Голос. Знакомый почему-то голос. Теплый шар внутри подался вперед – останавливаемся. Зашипели двери. Ледяной холод с улицы. Шаги. Чье-то присутствие рядом.

Он открыл глаза.

Мертвец. Не успевший разложиться. Лицо еще припудрено, как в гробу на похоронах.

Мертвая девушка позади него. Алые выпученные глаза, кровь застыла в прикушенном уголку рта.

Справа священник. Бледные руки держат деревянный кол. Пахнет церковью. Ладаном пахнет. Мертвый пастырь мертвецов. Они сгрудились в электрическом сумраке вагона, смотрят на него остановившимися взглядами.

Священник – это ведь Дитрих, старик-пастор, не верящий в Бога. Потерявший веру в Сталинграде. Но Дитрих же умер. Да, все правильно. Дитрих умер.

Нечисть приблизилась. Он с ужасом понял, что узнает тварей бездны, они – фантасмагорическое, дьявольское отображение его памяти.

Обвешанный светящимися, фосфоресцирующими склянками владыка ядов, отравитель и колдун Бальтазар; зловещий врач-убийца в белом халате, заляпанном кровью, – Арсений; худые русалки-утопленницы в мокром венчике донной травы – ленинградские сестры; толстяк-богач в смокинге, оттеняющем лимонное лицо, – Густав; израненные солдаты, опирающиеся на костыли, перекрещенные строчками пуль, – братья Глеб и Борис; моряк, матрос с вытекшим глазом, висящим на жиле, – Андреас, Соленый Мичман; во главе банды священник Дитрих, а рядом широкоплечий палач с секирой и отрубленной головой под мышкой.

Голова открыла смеженные веки, захлопала ими, словно пытаясь очнуться, понять, где тело.

Это моя голова, вдруг понял он. Это моя голова.

Холодная рука коснулась лица, царапнула щеку перстнями.

Он безобразно закричал, рванулся прочь, упал с сиденья, опрокинулся на спину, стал отталкиваться ногами, елозя задом по грязному полу.

Грохнуло за окном, полетели в прозрачное небо разноцветные огни шутих. Трамвай замедлял ход, и все тот же знакомый голос произнес: следующая остановка – S und U-bahnhof Alexanderplatz.

Снаружи гомонила толпа; трамвай остановился, девушка-зомби протянула ему руку: вставай. Компания ряженых мертвецов смеялась, как смеются пьяные люди: до икоты, до самозабвения. Палач поднял руку с бутафорской головой, показал, как работает машинерия: сделал движение пальцами, и снова заморгали мертвые глаза.

Ночь Хэллоуина.

Немного протрезвев, он подошел к глобусу с часами.

Двадцать три часа ночи в Берлине. Завтра наступит последний день визы, и утром он улетает.

Полночь в Москве.

Вдруг Кирилл в воображении услышал, что в московской квартире прозвонили дедовы каминные часы; увидел, что рожок в левой руке бронзового егеря поднялся вверх, а мертвый гусь в правой опустился вниз.

И внезапно – словно совместились полюса, сошлись континенты – егерь из часов деда Константина напомнил Кириллу полузабытую фамилию ночного гостя, генерала госбезопасности, покровительствовавшего деду. Он должен был вспомнить ее раньше, еще при разговоре с Дитрихом, но не вспомнил, потому что судьба Дитриха существовала в его сознании только на немецкой, абсолютно обособленной, половине мира, однажды лишь соприкоснувшись с судьбой Владилена-Михаила; как ни старался он мысленно помещать историю Швердтов в одно поле, старые границы языка и вражды оказывались, выходит, сильнее. И только теперь фамилия всплыла, явилась как окончательное, непостижимое завершение сюжета, соединяющее концы и начала, как предзнаменование на его пути в Москву.